Открытие мира (Весь роман в одной книге)

— Гм — м… — с сомнением промычал в бороду Василий Апостол, бросая сапоги и задумываясь. — Не поймешь тебя, племяш. Да — а… Послушать — будто и дельное болтаешь. А приглядишься — вроде как ты, слышь, крестишься левой рукой. Души в тебе нет… Ну, правда. В грехах живем. Дальше что?

— А ничего особенного: по привычке молимся, по привычке и в бога верим.

— Справедливо, — согласился Ваня Дух, подавляя зевок. — Оттого и карает нас, грешных… Какое же ваше последнее слово. Василь Ионыч? — перешел он сразу на шепот. — Не могу ждать, добрые люди давно зябь подняли. Землица‑то ведь плачет!.. Опять же дороже никто не даст, верьте моему слову. Этот Уська Быков только цену набивает, а сам у солдаток пустыри распахивает. И Шестипалый в Глебове оседлал вдов. Безбожные люди, Василь Ионыч. Им бы только урвать где задарма… А пленных не ждите. Откуда начальству их набрать, пленных, на все усадьбы?.. По рукам, что ли?

Прохор, лежа в соломе, негромко твердил свое:

— По нынешнему времени, дядя Вася, живая душа не стоит гроша. На войне солдатскими душами болота гатят. Что хворостина, что Егор твой — одна цена… За какого бога он воевал? За что погиб?

— Не замай Егора, слышь?!

— Боишься, гость? Молчи, терпи… Ду — ша! Копни свою душу, вывороти ее наизнанку. Полезет из твоей святой души леший знает какое дерьмо.

Василия Апостола ровно по голове ударили. Он окаменел с разинутым, как яма, ртом, не мог ничего выговорить, а глаза его жгли сторожа вместе с соломой. Он силился сказать, шевелил губами, но слов не было, лишь темные жилы вздувались и ходили у него на коричневой шее.

Замолчал безнадежно Ваня Дух, сидя на корточках. Беженец стеснительно уставился на свои лапти. Один Прохор как ни в чем не бывало грыз белыми зубами соломинку.

— Вре — ешь! — грозно выдохнул с ревом дед Василий, приходя в себя и поднимаясь. Он отшвырнул сапоги, затряс кулаками. — Врешь, нехристь! Ты в нее заглядывал, в мою душу‑то?!

Чем сильнее гневался и темнел Василий Апостол, тем веселее и светлее становился Прохор, каждая морщинка на его узком лице играла и светилась. Шурка с удивлением заметил, что сторож вовсе не старик. Прохор выползал из соломы белозубый, ловкий, насмешливый, в серой блузе, затянутой ремешком, в городских брюках и ботинках с новыми калошами. Вот так мышь! Пожалуй, дед Василий оказался мышью, хотя он и не походил на нее, но все‑таки он был в чем‑то пойман, это и Шурка заметил, но догадаться никак не мог. Ему снова было интересно смотреть и слушать. За спиной торчал Яшка, переводя дух от бега, что‑то шептал на ухо, но Шурка не слушал, тряс головой, чтобы Яшка не мешал.

Прохор разговаривал весело, легко, он как бы играл, дразнил, не показывая всей своей силы. Дед Василий отвечал злобно, тяжелыми страшными словами, задыхался, будто камни поднимал из последней мочи. Он только и делал, что грозил, как поп отец Петр, приезжавший в школу на лошади с немым работником. Отец Петр был носастый, седой, добродушно — насмешливый старик и такой толстый, что ходил с трудом, — Коля Нема, гугукая, помогал постоянно ему взбираться на высокое школьное крыльцо. И этот добрый толстяк, большой пересмешник, почему‑то всегда на уроках стращал ребят богом, рассказывая о потопе, аде, как растерзали медведицы мальчишек, дразнивших плешивого нищего пророка.

Все страшное, мрачное, что знал Шурка о боге и что ему сейчас приходило в голову, само собой соединилось с попом и Василием Апостолом. А все приятное, светлое, чем он жил и радовался в последнее время, о чем больше всего думал, это самое важное, дорогое было в одном Григории Евгеньевиче. Он вспомнил Григория Евгеньевича потому, что Прохор ровно бы немножко смахивал чем‑то на учителя. Сторож подшучивал над Василием Апостолом, как учитель подсмеивался за глаза над попом. Больше того, жутко подумать, — он, Прохор, смеялся над самим богом, и бог это терпел. У Шурки душа уходила в пятки от страха и волнения.

— Божья душа! Вот здесь, слышь! — шумел и гудел, как дуб в грозу, Василий Апостол. Он ударил себя кулаком в грудь, по бороде. — Здесь — бог!

— Конечно. — кивнул сторож, усмехаясь. — Бог сотворил человека по своему образу и подобию. Так, кажись, в святом писании сказано?

— Ну… так.

— А раз так — человек, значит, подобен богу. В отца уродился, в аккурат. Радуйся!.. А чему? Он, человечишко, об одном думает — как бы с ближнего стащить последнюю рубаху… Вот так божие подобие! Выходит — и бог этим занимается?

— Тьфу! — плюнул и нехорошо выбранился дед Василий, ошарашенный таким богохульством.

Подобрав сапоги, он отошел подальше, за телеги, и, сев там, принялся вбивать ногу в узкие твердые голенища.