Открытие мира (Весь роман в одной книге)

— Дедко? Нет, он добрый, — сказал Яшка.

— Добрый, а лезет драться… Да что! Сына убили на войне — ему ни капельки не жалко.

Два бездонных темных омута на лице Василия Апостола не смущали и не волновали теперь Шурку. Может, никаких омутов и не было, только показалось. Чугунные сапоги стояли перед глазами и все заслонили.

— Самому не жалко, и другим не велит жалеть, — припомнил, Шурка. — Что Егор‑то, изменник какой? Это сына — изменника не пожалел Тарас Бульба и сам застрелил из ружья. А Остапа, героя, пожалел. Как он помог Остапу в последнишнюю минуту казни! Помнишь?.. Остапа на кусочки режут, кости ломают, сил у него больше нет терпеть такие муки… А кругом — ляхи, враги. И утешить некому, чтобы он, значит, сил набрался, помер храбро, без стона, по — казацки… Вот он, Остап‑то, не выдержал, да и крикнул: «Батька! Где ты? Слышишь ли ты, как меня ляхи мучают, не дают мне спокойно помереть?» А Тарас Бульба тут как тут, пробрался на площадь, на казнь, и отвечает: «Слышу, сынок! Наплюй им в бельма и помирай героем. А ляхам я отомщу!..» Вот это — отец, Тарас Бульба! Я всегда буду таким отцом. А помирать на войне стану, как Остап.

— И я… — гордо кивнул Петух. — Только я сперва глотки перегрызу немцам, а потом умру… Конечно, дедко Василий не читал «Тараса Бульбы» и не знает, как надо говорить, когда сын помирает на войне храбрецом. Но он по — своему жалеет, право. Я подглядывал, как он, дедко Василий, ночью за сыновей молится. Вот стра — ашно! На колени станет да об пол головой и стучит и стучит: тук — тук — тук, — как в колотушку бьет. И все просит: «Пожалей, пожалей!» А потом поднимет голову, перекрестится и зачнет с богом разговаривать.

— О чем?

— Обо всем. Рассказывает богу, что в усадьбе делается, как плохо народу на земле живется, про войну… Много всего рассказывает, я уж не помню… Нет, он, дедко, добрый, — повторил с убеждением Яшка. — А тут осерчал. Прохор‑то ведь над богом смеялся.

— Ты… боишься… бога? — спросил Шурка.

— Боюсь. А ты?

— И я боюсь… Слушай, а Прохор, мне показалось, вроде бы как… не боится. Почему?

— Не знаю. Наверное, притворяется, — неохотно ответил Яшка. — Все мужики всегда притворяются, хитрят.

— И бабы. Я это давно заметил.

— Ну и Прохор, по — моему, бахвалится, смеется над богом, чтобы досадить дедке Василию.

— Так ведь за это Прохора бог накажет?!

— Вот ты болтай больше, и тебя накажет, — сурово оборвал Яшка, не любивший разговоров на такие опасные темы.

Шурка поневоле замолчал.

Они спустились под гору, разулись и, засучив штаны, побежали Барским лугом, через солоть и осоку, к воде. Ржавчина и ледяные ключи обжигали голяшки. Сухая осока царапалась, кусалась. Приятели терпели, мужественно одолевали топь, разгоняя лягушек; лягушата брызгали из‑под каждой кочки.

Когда они выбрались на луговину, до чего же тепла и мягка показалась им густая, пригретая солнцем отава. Яшка засвистел, с наслаждением кувыркнулся через голову, потом прошелся колесом. Шурка пустился в пляс. Школьная сумка и та от удовольствия завозилась у него на боку, загремела карандашами, застучала книжками и грифельной доской.

Темно — зеленая с просинью отава на лугу росла почти по колена — хоть опять ее коси. На пригорке второй раз распускала свои багровые звездочки аграфена — купальница. Заливались, наигрывали, как летом, невидимые кузнечики. Высоко и жарко голубело над головой небо.

Ребята с визгом кинулись к реке.

Вода ослепила их свинцовым блеском. Они остановились, переводя дух.

Широкая, облитая солнцем Волга, не шелохнувшись, лежала у босых ног. Что‑то в ней было новое, незнакомое, чего ребята сразу не разобрали. И берег будто немножко чужой, меньше камней и песчаных отмелей. Река местами сразу подступала к траве.

— О! Вода прибыла! — догадался наконец Шурка.

Необычная дремотная тишина сковывала реку, ее изменившиеся берега, кусты ивняка, которые заметно поредели. Даже воздух казался сонным, как в горячий июльский полдень. Сверху спускался буксир с плотами, и чуть слышно доносилось шлепанье его колес. На обычном месте, у Большого камня, наполовину затопленного поднявшейся водой, сидел с удочками Ося Бешеный, Катькин отец, поджидая голавлей и налимов. Смотри‑ка на него, с ума рехнулся, несуразное говорит, а знает, где можно подцепить рыбки на хорошее жаркое.

С того берега возле одноглазой, кривобокой будки Капарули — перевозчика, рядом с бакенами, сигнальным шестом, лодкой и сетью, развешанной на кольях, гляделись в неподвижную воду рябины, березы и липы, разнаряженные, расфранченные, как девки на гулянье, — в огневых лентах, золотых бусах, изумрудных сережках и бог знает еще в каких дорогих украшениях. И странно было видеть ребятам эти по — осеннему разубранные, какие‑то неправдоподобные деревья, когда душа, как летом, рвалась из рубашки, молила о нырянье до дна в этой большой, наверняка теплой воде, и все вокруг соглашалось, обещая отраду.

Яшка сунулся в разведку. Побродил у берега, замочил штаны, потому что оказалось глубоко, продрог и скоро вылез на траву.

Шурка попробовал и тоже недолго задержался, выскочил обратно.