Открытие мира (Весь роман в одной книге)

Он убегал в лес после уроков или в воскресенье, с отцовской, на кушаке, мерной корзиной за плечами, с куском ватрушки про запас, со стареньким ножом — складешком и обязательной можжевеловой клюшкой на всякие непредвиденные происшествия. Он не боялся заблудиться, потому что уже порядочно знал таинственное, казавшееся бескрайним, дремучее Заполе, ту его часть, которая принадлежала сельским мужикам и бабам. Эта часть леса была так велика, что в барский сосняк и осинник можно было не совать носа, — грибов и ягод в своем Заполе хватало с достатком.

Сельский лес делился на участки, и каждый из них имел прозвища: Долгие перелоги, Большие и Малые житнища, Мошковы полосы, Водопои, Ромашиха. Как и поле, эти участки состояли из полос — по дворам, по душам. Значит, был тут и Шуркин лес — собственные березы, осины и елки, собственные ягоды и грибы.

Когда мать весной подбирала валежник или летом косила редкую, бледную, с мхом и листьями траву, Шурка ревниво примечал деревья и кусты на своих полосах, чтобы потом гнать чужой народ из собственного леса. Гнать ему пока никого не доводилось, потому что он сам болтался всюду, не считаясь, кому принадлежат полосы, и, по справедливости, это же имели право делать и другие. Но так или иначе, приятно было знать, что есть в Заполе его, Шуркин, лесок. И когда Шурка, шляясь с корзинкой, случаем натыкался на знакомые метины — зарубки на шелковистой бело — розовой бересте, находил завитые его руками венки на макушках ольшаника и орешника, он подолгу ходил вокруг деревьев, кустов, выискивая грибы, обирая гонобобель, чернику и бруснику до ягодки, чтобы его добро не доставалось другим. То, что он делал, было нехорошо, не по правде, он это чувствовал, понимал, но не мог с собой совладать.

Самое же удивительное было то, что, видать, не зря мужики и бабы придумали лесным делянкам прозвища. Прозвища очень складно подходили к местам. Долгие перелоги действительно были длиннущие, пока пройдешь — пятки отшибешь. На Малых и Больших житнищах и сейчас еще попадались дикие колоски не то ржи, не то жита. Мошковы полосы сплошь заросли красным кудрявым мхом и колючим белоусом — самое раздолье для боровиков. На прогалинах Ромашихи точно снег лежал и не таял — такая прорва цвела ромашки, не хватало только девок, чтобы гадать на цветах в смешное гаданье: «Любит — не любит, плюнет — поцелует, к сердцу прижмет — к черту пошлет, замуж возьмет». А в осиннике, на Водопоях, по ямам круглый год стояла черная, тяжелая лесная вода — пои лошадей и сам пей сколько влезет.

Заполе становилось доступным для Шурки, как пустошь Голубинка, как Глинники, куда он ходил без опаски. Правда, в Заполе доподлинно водились змеи и волки. Но где их нет! На змей существовала палка, на волков — спички и быстрые ноги. Не зевай, только и всего. Что же касается леших и прочей лесной нечисти, то хоть Шурка и верил Григорию Евгеньевичу, что все это выдумки, сказки, но на всякий случай знал, как тут поступить, если, грехом, окажешься с глазу на глаз с нечистой силой. Надо перекреститься и читать про себя молитву. Шурка, как известно, терпеть не мог молотить себя по лбу, животу, плечам и сбивался в молитвах, но в трудную минуту он мог прибегнуть и к этой защите. Впрочем, у него еще не бывало встреч с нечистью, потому что все‑таки Григорий Евгеньевич говорил правду. Надо поменьше думать о леших, не пугать себя, вот и все.

Оттого что Шурка теперь был один, он видел в лесу многое такое, чего в компании, пожалуй, и не увидишь. И он этим своим преимуществом гордился и немножко утешался.

Лес сейчас не походил на весенний, когда все кругом тонко зеленело, цвело и пело — на земле и в небе, на самых вершинах берез, осин, елок, закинутых под облака. Не было похоже Заполе и на летнее — с узкими коридорами, густым зеленым мраком, непролазными чащами, с новенькими грошиками и копейками» оброненными под черными, как бы обгорелыми корнями берез. Лес уже раскрывался, был просторный, весь в светлых, голубых просеках и полянах. Чащи поубавились, деревья стояли свободно, не мешая одно другому, и везде разгуливало солнце. Не грошики, не копейки, а медные пятаки грудами валялись под березами. Осинник горел жарким огнем. От него занимались, вспыхивали багряным пламенем черемуха, кусты волчьих ягод, калина. Рыжие огоньки, как белки, скакали по веткам ольх.

Чем холоднее становилось на дворе, тем жарче разгорались костры и пожары в лесу. Одни сосны да елки неприступно зеленели и синели, как горы.