Открытие мира (Весь роман в одной книге)

Завидев осины, горевшие пожаром, он смело кидался в этот огонь, в самое его обманчивое пекло. От раскаленных докрасна ветвей шел не жар, шла дорогая для разгоряченного тела прохлада. Вороха углей — листьев обжигали голые пятки веселым холодом.

Шурка поспешно ставил корзину наземь, опускался на колени. Вся его сила и страсть сосредоточивались в глазах. Он не шевелился, не ползал, он лишь ворочал шеей, озираясь, вонзая взгляд в палую радужную листву.

Казалось, глаза его видели землю аршина на три в глубину. Ничто не могло схорониться от пронзительного, всевидящего взгляда. Он различал каждый стебелек, каждую жилку на круглых, жестких листьях. Вблизи опавшие красные листья осин каким‑то волшебством превращались в лиловые, коричневые, сизые, как остывающее железо в кузне Вани Духа, превращались в малиново — золотые, даже черные и еще невесть каких цветов и оттенков, которых и не придумаешь, не вообразишь себе.

Глаза слепли от блеска, приходилось жмуриться. Но и жмурясь Шурка видел пеструю божью коровку, которая мирно паслась на большом осиновом листе, вобравшем в себя все цвета, какие существовали на свете. Этот лист был словно круглое зеркальце, в него гляделись, любуясь на себя, соседние листочки — франты и точно отражались в нем.

Шурка видел и замечал все, кроме подосиновиков.

«Опоздал… обобрали мои грибки», — с огорчением решал он, поднимаясь с земли.

Но стоило ему сделать шаг, как знакомый легкий хруст под ногой, отличительный от всех других хрустов и тресков, какой‑то живой, необъяснимый, безошибочно возвещал, что он, Шурка, слепня и растяпа: красноголовый, с белым толстым корнем подосиновик раздавлен в лепешку. Гриб синел и чернел на глазах, словно умирал и каждым своим порванным волоконцем взывал о помощи.

Охнув, Шурка ложился на живот, поднимал расплюснутый гриб, склеивал его слюной и отправлял для полного выздоровления в корзину. Не надеясь больше на глаза, которые слезились и мигали от напряжения, он осторожно, чуть прикасаясь, ощупывал руками вороха листьев, молодую игольчатую траву, которая под ними росла, перебирал пальцами каждую лапку мха.

И вот он, мальчик — с–пальчик в красном колпаке! Рядом с ним живет парочка белобрысых, не успевших зарумяниться подосиновиков, и еще и еще торчат из земли красноголовые куколки — матрешки… Подосиновики выглядывали на свет божий, холодные, мокрые, ядреные, и не успевали опомниться, как оказывались в корзине.

Шурка не чистил и не отрезал корни грибов, пригоршнями собирая добычу. Сколько полян — пожарищ надо было выползать на животе, какие горы листьев, заросли травы и мха надо переворошить, чтобы набить доверху, стогом, мерную корзину мальчиками — с–пальчиками и куколками — матрешками!

Но дело сделано, корзина полна, ее сразу и не поднимешь. Старый отцовский кушак, стягивая грудь, пищит от непомерной тяжести, того и гляди лопнет. Наклонясь вперед, точно впрягшись в воз с дровами, Шурка медленно ползет домой, поддерживая свободной рукой драгоценный груз за спиной. Можжевеловая клюшка, как третья нога, помогает изо всей мочи хозяину везти — тащить поклажу.

У изгороди, которая отделяет Заполе от Глинников, Шурка, по обычаю грибников, садится отдохнуть. И здесь одиночество возвращается к нему, щемит, схватывает тягостно и смутно сердце.

Старые воротца красуются на свежих столбах, вкопанных в землю чьей‑то заботливой рукой. А за столбами, за воротцами, по обе стороны леса повалились по канаве от дряхлости колья и жерди. Всякая животина пройдет в Заполе, минуя воротца, если не поленится, — что корова, что лошадь. Ищи потом скотину, бегай по Ромашихе и Водопоям. Малым ребятам и то понятно, а вот мужики и бабы не сообразят, никак не соберутся починить изгородь.

Возле воротец, у дороги, на излюбленном местечке сильно примяты моховые кочки. Кто‑то совсем недавно посиживал — полеживал тут, отдыхая и прохлаждаясь от тяжких и радостных грибных трудов. Eщe слабо дымит, догорая, теплина. Рогульки торчат из пепла, валяются обуглившиеся прутики.

Может быть, Яшка Петух или Катька Растрепа с компанией, проголодавшись, жарили — пекли грибы на огне, нанизав шляпки подберезовиков и подосиновиков на прутики. Шурка кусает ватрушку, а во рту у него — пресный вкус обуглившихся, пропахших дымом грибов. Как славно на закуску нанизать на прут бусами ягоды — все равно какие, — сунуть в огонь, ягоды полопаются от жара, и по прутику потечет сок, лижи его, как варенье, досыта.

Он пробует воскресить удовольствия, печет на огне самый молодой, лучший грибок, жарит бруснику и клюкву. Не то, не то!..

В одиночестве и гриб поперек горла встает, без соли и не проглотишь. Шурка, морщась, выплевывает приготовленное кушанье. И ягоды — кислые, горячие — обжигают губы, не дают сладости душе.

Он идет прочь от воротец, к дому. Дорога кажется ему неслыханно длинной. Отцовский кушак больно режет грудь и плечо.