Открытие мира (Весь роман в одной книге)

Из‑под шляпок, похожих на галочьи гнезда, с дурацкими крашеными перышками и кисеей, выглядывали бледные, морщинистые лица, седые клочья волос и бегающие, испуганные, какие‑то покорно — собачьи глаза. У одной старухи лицо было в рябинах, точно в щипках, носишко облупленный, картошиной, она все поджимала ввалившиеся, мелко дрожавшие губы, точно боясь расплакаться, а губы не слушались, рот кривился в немом вое. У другой, скуластой, с лошадиными зубами, росли порядочные усы и редкая, в завитушках по впалым щекам, борода. Обе старухи были худые, маленькие, а руки длинные, с большими, мужицкими ладонями и опухшими багровыми пальцами, которые вылезали из нитяных диковинных перчаток, как морковины.

Марья Бубенец первая заговорила с Кикиморами:

— С приездом, Варвара и Зинаида Миколаевны, с благополучным возвращением!.. Ай не помните меня, не признаете? А я у вас бывала, как с мужем в Питере жила. Александрова жена, что мелочишкой на Мойке торговал. Неужто забыли? Еще кофеем меня, чу, поили в троицу, на кухне… Ай, скусный был кофеек, с халвой!.. Вот те и накофейничались, насластились… по горлышко!

— Ах, ах! — закудахтали старые девы, проворно вскакивая на каблучки, кланяясь и как‑то странно приседая. — Как же — с! Здравствуйте!.. Помним… Мерси — с!

Они кивали шляпками, трепыхали перышками, прижимали к тощим животам бархатные ридикюли и приседали на каблучках, точно с ними разговаривала важная барыня. Жалко было смотреть на них. Бабы, дивясь, перестали смеяться, замолчали, нахмурились.

— Сидите, сидите… не на тройке прикатили со станции, устали, поди… года‑то не молоденькие, господи!.. Эк вас вышколили там, в проклятущем Питере. Чисто обезьяны ученые в балагане, — пробормотала Марья, конфузясь, и с досадой прикрикнула, как глухим: — Седайте, вам говорят!

Но Кикиморы не решились сесть, пока сама Бубенец тяжело не опустилась на ступеньки. Она долго, сердито — грустно разглядывала старых дев, их лоснившиеся, будто атласные, обогнушки — безрукавки с рваной тесьмой, зонты в порыжелых чехлах, вытертые, расшитые бисером мешочки — ридикюли, штопаные, тонкие, в стрелках, чулки, висевшие на ногах, как на палках, разглядывала пыльные узконосые башмаки, качала головой. Кому — кому, а уж ей‑то, жившей в Питере, видать, все было понятно.

— Прогнали, что ли, господа‑то? — спросила Марья.

— Прогнали — с, — шепотом, в один голос ответили Кикиморы и потупились.

— Что так? Ай не угодили чем, проштрафились?

— Стары — с… и кушать нечего. Очень плохо стало жить в городе — с.

— Да ведь вы, никак, у князя служили?

— Как же — с! У князя. Куракина — с.

— Неужто и князю жрать нечего? — оживилась Марья.

— Почти что так — с.

— Ну и слава богу! — громко рассмеялась Бубенец, оглядываясь на баб.

— Значит, смерть господам пришла? Пора — а! Не все нам одним околевать! — загалдели обрадованно и злобно бабы. — Мы‑то поживем, а они пускай дохнут… Услышала владычица божья наши слезы… Теперича бы мужиков домой, войну прикончить… Слава тебе, как хорошо было бы!

А Кикиморы плакали, уткнувшись в бархатные ридикюли. Бабы скоро притихли, насупились пуще прежнего.

— До чего довели старух!

— Господа, чего с них взять!

— Известно: пока молоды были, работали на них — пота и держали. Собачек, слышь, заставляли прогуливать…

— А как жилы повытянули — и самих, как собак, вышвырнули!

— Что же думаете делать, Зинаида Миколаевна? — спросила Марья, обращаясь к бородатой старухе. — Под родительскую крышу? Да ведь и крыши‑то, почесть, нет. В трубе галки давным — давно живут!.. Белых булок никто на стол не подаст.

— Ах, какие булки! Хлебца — с… картошечки… и сыты — с! — закудахтали снова Кикиморы, утираясь кружевными платочками.

— Варенька шить умеет. Мастерица — с!

— Ах, Зиночка, да ведь и ты презамечательные чулочки вяжешь!

— Нам бы лошадь — с… привезти со станции багаж… швейную машину — с.

— А! Багаж!.. Швейная машина! — посветлели бабы и успокоились. — Проживете, чего там! Огородишко есть, запущен. Весной картошки насадите… Можно козу завести.

Тетка Апраксея, услыхав о швейной машине, сразу переменилась, расторопно подхватила самовар и ласково позвала старух в избу пить чай.

Вечером Шурка видел, как вездесущий Ваня Дух привез со станции добро Кикимор. Воз был что надо — самый питерский, с сундуками, узлами и корзинами. А поверх всего, захлестнутый ужищем к швейной ножной машине, красовался на возу граммофон с большой сиреневой трубой.

Бабы опять сбежались глядеть и судачить. Но теперь они не смеялись и не жалели Кикимор, с раздражением следили, как тетка Апраксея и Ваня Дух, на пару, таскали добро в сени. Бабы со злостью переговаривались:

— Ишь барыни какие… с музыкой! Видать, чужая сторона не прибавила ума.

— Зима придет — запляшут в своей хибарке… без дров‑то! Поколеют… как прусаки.

— Так им и надо. Пусть дохнут вместе со своим князем Куракиным!

Шурка не знал, что подумать про баб.

В школе ему все было понятно. И в книгах, которые он читал, понятно. А вот в жизни многое по — прежнему оказывалось непонятным.