Открытие мира (Весь роман в одной книге)

А ведь как коротка была прежде дорога к дому! Не успеешь почесать языком с приятелями, погорланить песенку, посвистеть в два пальца, — глядишь, и Гремец уже надо переходить. Вон они, риги, сараи и житницы! Вот оно, родное крыльцо! И корзинка точно перышко, не чутко ее за спиной. И поесть страшно хочется, зубы горят, как подумаешь, что тебя поджидают топленое, с пенками, молоко и увесистая краюха хлеба. Скакнул на крыльцо, поставил корзину в сенях, рванул дверь в избу, кинул картуз на лавку — и за стол. Подавай, мамаха, обед, терпенья никакого нет!

Сейчас все не так. И есть не хочется Шурке. И ноги подгибаются, не идут. И Гремец, риги, избы словно бегут от него — никак не догонишь, не дойдешь до них. Так бы вот скинул кушак, швырнул корзину на землю и сам туда же свалился. Лег бы и не встал…

Но вечереет, надо все‑таки тащиться домой. Пора ставить на ночь жерлицы на Волге — голавли и налимы почем зря хватают на лягушку.

Глава XIX ДЕРЕВЕНСКИЕ НОВОСТИ

Его и прежде тянуло к взрослым. Он любил совать нос куда не следует. Теперь же, решив стать заправским хозяином в дому, он повадился тереться возле мужиков и баб. Как‑никак это скрашивало его горе и одинокое существование.

Ужасно приятно было протискаться на сходе наперед и, когда выкликали мать, а она запаздывала, набраться духу и невозможным басом подать за нее голос. Пускай смеются кому не лень, он плюет на такие пустяки. Ну, покраснеет ненароком до слез, засопит. Ну, поправит батькин картуз, свалившийся на глаза. А в другой раз, при случае, опять напомнит о себе еще громче прежнего.

А что решаются дела без него, так ведь вон и Сморчиху, и бабку Ольгу, и Катькину мать, даром что они взрослые, тоже не слушают, не обращают на них внимания, словно их нет на сходе. Кричи не кричи, без лошади двор — пустое место. Как справные хозяева, лошадники, скажут — так и будет.

Но с тех пор, как Барабанова Катерина швырнула на стол писарю ребенка в одеяле, заметно слышнее стали бабьи голоса, что на сходе, что у колодца, на завалине или на гумне.

Кому только не попадало от солдаток! Поверить им, так они могли всему начальству на земле перегрызть глотки, жалко — глотки те далеко, не достанешь. А как приведется бабам встретиться, хотя бы опять с тем же писарем или усастым военным, пожалуй, писарю и военному несдобровать. По крайности, так утверждали солдатки, обещаясь постоять за себя. Распалясь, они мололи в открытую такое, чего прежде и шепотом не говорили. «Так бы, кажется, — орали бабы, — самому царю глаза и выцарапали!»

Одна Шуркина мамка молчала, никому не грозила. На сходках она стояла позади всех, и это было очень обидно. При матери и Шурка не смел пикнуть. Он только смотрел, слушал да удивлялся.

Удивляться ему приходилось по — прежнему довольно часто.

Вот за селом, у шоссейной дороги на станцию, открылась кузница — слесарня. Точно из‑за пазухи вынул и поставил Ваня Дух на пустыре избушку в одно оконце, с самоварной трубой на плоской тесовой крыше и с узкой, как щель, дверью, обитой с угла на угол двумя старыми железинами. Этот косой крест очень походил на знак умножения, словно Ваня Дух, глядя на дверь, подсчитывал в уме, сколько он тут огребет барыша.

Возле избушки он поставил четыре крепких еловых столба с перекладинами, и вышел знатный станок для ковки лошадей. Натаскал откуда‑то груду разбитых колес, негодных лемехов от плугов, наезженных до блеска, лопнувших шин, шкворней, подков, гаек, кривых зубьев от поломанных борон. Все это ржавое, гремящее на ветру богатство прикрыла сверху железная половина резных ворот от барской усадьбы, неизвестно как очутившаяся во владении Вани Духа.

Он нажег, натушил в Заполе березовых углей, покружил воскресенье около питерщика Прохора, слонявшегося без дела. Предложил как бы шутя:

— Добро — мое, рукомесло — твое… а барыши пополам!

Прохор посмеялся, что сроду подковы в руках не держал, но попробовать, сказал, конечно, можно, — слесаря подкуют самого царя, было бы хотенье, а уменья не занимать стать.

Ваня Дух живо прибавил от себя по дешевке харчи и постой, уговорил, обломал питерщика, и задымила вдруг за селом самоварная труба, заполыхал в оконце жаркий свет, застучало, заухало в избушке.

Посудачили бабы у колодца, поахал, почесал кудрявый затылок Устин Павлыч, позубоскалили мужики, сидя на завалинке, да и потащились с нуждой к Ване Духу, понесли в починку замки, колеса, ведра. Остановился на шоссейке проезжий со станции возчик, осмотрел, тпрукая и чертыхаясь, копыта у гнедого, с облезлым хвостом мерина и решительно завернул в слесарню — кузницу…