Открытие мира (Весь роман в одной книге)

После разговора с учителем Шурка прибавил усердия, бегал на колодец за водой для бабки Ольги, колол дрова, при случае дарил порядочные грудки самых что ни на есть молоденьких подосиновиков на жаркое. И все для того, чтобы бабка смилостивилась, позволила ему заглянуть в чулан, порыться в книжках Миши Императора. Кто знает, может, там что путное завалялось, похожее на книгу, которую не читал даже сам Григорий Евгеньевич. Да и выпуски про сыщиков и разбойников, признаться, донимали Шурку. Что притворяться, они‑то и были главной приманкой.

Он бы проглотил выпуски за один присест, сколько бы их там, в чулане, ни оказалось. Уж он‑то не стал бы удивляться, как Никита Аладьин, множеству слов, он только бы радовался: чем больше слов, тем лучше, на дольше хватит книжки. А то что же, даст Григорий Евгеньевич тонюсенькую, как тетрадка, пока из школы до дому идешь — всю книжку и прочитаешь. Ему, Шурке, продираться через репей не придется, он все понимает, про что не написано, и то догадается.

Он намекал бабке Ольге и так и сяк о своем желании. Но бабка по старости была уже несообразительная, кроме кусочков и корочек, ее, видать, ничто не интересовало.

Пришлось действовать нахальством.

Натаскав воды полный ушат и выслушав благодарения и всякие пожелания по части здоровья, ума, красивой невесты (бабка не скупилась, болтала много лишнего, так что у жениха зардели уши), Шурка прямо подступил к делу.

— Бабка, — сказал он, насупясь, чувствуя, как горят уши, — мне надоело таскать тебе воду задаром. Спасибом сыт не будешь.

— Ах, ненаглядный ты мой, касатик! Вестимо, вестимо… Поисть захотел, божий работничек?.. Обожди чуток, я тебя угощу скусненьким, — засуетилась бабка, разыскивая в сенях корзину с кусочками. — Вчерась в Глебове у Шестипалого по отцу поминки справляли. Сама‑то, хозяйка, больно рада, что старик ее развязал, помер. Расщедрилась, как в свадьбу, пирога с кашей мне отвалила… Середку я приберегла, мяконькая… Эвот она, да румянистая какая! Гляди, сколько каши‑то. Овсяная, сытная. Кушай!

— Сама ешь. От меня, бабка, пирогом не отделаешься!

— Так чего же еще тебе? Пряников у меня не водится. Хлебушко и то бывает не кажинный день.

Шурка вразумительно объяснил, какой он ждет награды за свои труды.

— Родимый! Батюшко! — всплеснула бабка Ольга трясучими руками. — Дак я книжками избу оклеила… Ох ты, горе мое бестолковое, что наделала! Ты бы мне раньше сказал.

От такой новости Шурка чуть не заревел. Бабка пожевала губами, почесала седую голову и нашла выход.

— Поди в избу, касатик, дам скамейку… Лазай по стенам и читай на здоровьице, коли есть охота. Разберешь, глазастенький ты мой, бумага почесть новая… Беги, беги в избу!

Шурка заколебался.

— Да ты не бойся, — успокоила бабка, став очень догадливой, — Настенька тебя не укусит. Она, сиротинушка болезная, любит, когда придет чужой. Скушно одной‑то лежать. В голову ей разное лезет, нехорошее. Сердится… Человека увидит — и радешенька. Ручкой, ножкой не шевелит, а баять охоча, все ей надо — тка знать. Ну, поплачет, пожалится. Известно — по ённой молодой судьбе ровно бороной прошли. Покарал бог, а за что?.. Иди, не сумлевайся.

Шурка полез за бабкой Ольгой в избушку, как в могилу.

Он с содроганием ожидал мрака, стонов заживо погребенного человека. «Погляжу книжки и убегу, — думал он, поеживаясь. — Интересно, что почитывал Миша Император, окромя «Антона Кречета», губа у него, видать, была не дура. Наверное, бабка клеила листочки с умом, подряд, как обои. Хоть половинка, да моя будет, про остальное догадаюсь, — обнадеживал он себя. — А на кровать и смотреть не стану… Ну ее, Настю, еще привидится ночью».

Шурка переступил порог и на всякий случай не притворил за собой плотно дверь, чтобы можно было убежать в любой момент. «Как у бабы — яги, а то и пострашней, — храбро подготавливался он к воплям и ужасам.

Но в избушке было тихо, светло. Пахло свежим можжевеловым веником, который валялся у порога. Багряный низкий свет вечернего солнца бил в окошко, расстилался по чистому полу червонной дерюжкой.

Сразу зарябило в глазах от картинок, глядевших на Шурку со всех сторон. Он разинул беспомощно рот от удивления и пронзившей сердце отчаянной горести.

Ах, что натворила бабка Ольга!

Все, все он мог предполагать, только не то, что увидел. Таинственные, мелкой, тусклой печати выпуски, их броские разноцветные обложки с кровавыми буквами заглавий и жуткими картинками облепили четыре стены, голбец, потолок — всю избу, да еще украсили ее вверх ногами, вкривь и вкось, как заблагорассудилось, — подвернулось бабке под руку. Какое добро погибло безвозвратно! Цены нет богатству. Хватило бы читать на год.

У Шурки душа перевернулась от жалости. Он задирал голову, острые глаза его бегали взапуски, вправо и влево, прыгали вверх и вниз. Он поднимался на цыпочки, безотчетно, неслышно ступая по червонному половику, совался ближе к картинкам. Каждое новое прочитанное им название вонзалось кинжалом в грудь. Он весь был изранен, заживо умирал от горя, видя, какое неслыханное счастье улизнуло от него, пролетело мимо носа.