Открытие природы

Через восемь дней разразилось другое землетрясение, доведя число жертв до шокирующих 20 000 – почти половины всего населения Каракаса{890}. Когда взбунтовались рабы на плантациях западнее озера Венесуэла, грабя фазенды и убивая их владельцев, Венесуэла погрузилась в анархию. Боливар, в тот момент – главный человек в стратегически важном портовом городе Пуэрто-Кабельо на северном берегу Венесуэлы, в сотне миль к западу от Каракаса, имел в своем распоряжении пять офицеров и трех солдат; при подходе королевских войск у них не было никаких шансов. В недели республиканские бойцы сдались испанским силам и через год с небольшим после первого провозглашения креолами независимости так называемая Первая республика прекратила существование. На флагштоке снова подняли испанский флаг, и Боливар в конце августа 1812 г. бежал из Венесуэлы на карибский остров Кюрасао{891}.

По мере развертывания революционного движения бывший американский президент Томас Джефферсон бомбардировал Гумбольдта вопросами: какую власть установят революционеры в случае победы и насколько в их обществе возобладает равенство? Не воцарится ли деспотизм? «На все эти вопросы вы можете ответить лучше любого другого», – настаивал Джефферсон в одном из писем{892}. Он был глубоко заинтересован в испанских колониях и всерьез опасался, что в Южной Америке не возникнет республиканских режимов{893}. Одновременно Джефферсона также беспокоило, как повлияет независимость Южноамериканского континента на экономику его страны. Пока колонии оставались под испанским владычеством, Соединенные Штаты вывозили в Южную Америку огромные количества злаков и пшеницы. Но их отказ от производства колониальных товарных культур привел бы к «конкуренции производства и торговли», объяснял Джефферсон испанскому послу в Вашингтоне{894}.

Тем временем Боливар готовил свою будущую борьбу. В конце октября 1812 г., через два месяца после бегства из Венесуэлы, он приплыл в Картахену, портовый город на северном берегу вице-королевства Новая Гранада, в нынешней Колумбии{895}. Боливар вынашивал идеи сильной Южной Америки, где все колонии будут вместе бороться за свое освобождение, а не поодиночке, как раньше. Располагая очень малочисленной армией, но, как утверждали, вооруженный составленными Гумбольдтом отменными картами{896}, Боливар теперь разворачивал смелое партизанское наступление в сотнях миль от дома. У него была небольшая военная подготовка, но, двигаясь от Картахены в сторону Венесуэлы, он заставал королевские войска врасплох в негостеприимных местах: в высоких горах, в густых лесах и вдоль рек, кишевших змеями и крокодилами. Постепенно Боливар стал хозяином на реке Магдалене – той, по которой десять с лишним лет назад греб на веслах из Картахены в Боготу Гумбольдт.

В пути Боливар выступал перед жителями Новой Гранады с зажигательными речами. «Всюду, где правит испанская империя, – говорил он, – царят смерть и нищета!»{897} И по мере переходов он набирал новых приверженцев. Боливар верил в необходимость единства южноамериканских колоний. Если в кандалах рабства стонет одна из них, то же происходит с остальными, писал он. Испанское правление было «гангреной», которая распространится на все органы, если не «отрубить такой орган, как безнадежно пораженный заразой»{898}. Поражение грозило колониям из-за их раздоров, а не от силы испанского оружия{899}. Испанцы были для него «саранчой», пожиравшей «семена и корни дерева свободы», чумой, одолеть которую можно только объединенными усилиями{900}. Продвигаясь в Венесуэлу с намерением освободить Каракас, Боливар воздействовал на население Новой Гранады, где обольщением, где запугиванием, где угрозами.

Если он не добивался своего, то прибегал к оскорблениям. «Вперед! Либо вы застрелите меня, либо, Богом клянусь, я расстреляю вас!» – кричал он офицеру, отказывавшемуся ступить на землю Венесуэлы{901}. «У меня должно быть десять тысяч ружей, – настаивал он в другой раз, – иначе берегитесь моего гнева!»{902} Его решимость передавалась другим.

Это был человек, полный противоречий, он был счастлив, валяясь в гамаке в густом лесу, так же как и на переполненной танцевальной площадке. В каноэ на реке Ориноко, он, не вытерпев, набросал проект первой конституции страны, но, дожидаясь свою возлюбленную, оттягивал начало военных действий{903}. Он называл танец «поэзией движения»{904} – и мог холодно отдать приказ казнить сотню пленных. Он мог быть очарователен, когда был в хорошем настроении, но «свиреп», когда раздражался{905}; его настроения менялись так стремительно, что, как сказал один из его генералов, «перемена была невероятной».