Открытые письма «архитектору перестройки» А.Н. Яковлеву

А если далее, то в лесу дров более. А.Ципко заливается фальцетом: «Я лично больше доверяю историческому чутью, чувству времени, присущему Александру Яковлеву. У него по сравнению со всеми нынешними непримиримыми и торопливыми есть то несравненное преимущество, что он вместе с другими реформировал, творил нашу нынешнюю историю. Не каждый смертный в состоянии похвастать тем, что он творил историю. Что бы с ним, А.Яковлевым, ни случилось, он навсегда войдет в историю России. Когда-нибудь расскажет, как он с М.Горбачевым освободил от коммунизма Восточную Европу. Автор этой книги (?!) вернул нам историческую память, национальную культуру. Свободу совести, здравый смысл. Как бы ни мучило непримиримых и нетерпеливых болезненное самолюбие, они обречены быть вторичными политическими фигурами, живущими дарованной свободой» (Яковлев А.Н. Обвал. С. 8).

И это все о нашем отечественном спасителе...

Об истории, которую все мы и вы (особенно ты) натворили, разговор все еще пока впереди. Я здесь привел эти цитаты из «Яковлевиады» только для обозначения масштаба несовпадения моей позиции и отступнической позиции вас двоих (столь редкостно точно копирующих друг друга).

Хотя зачем и удивляться: Троянская война всего лишь из-за женщины уже тысячи лет тому назад получила свою «Илиаду», а новоявленные взяли и зачеркнули вообще всю историю сотен и сотен миллионов людей почти за целое столетие... Опять же и успевать еще многое надо: зачеркивание истории — это и есть новейшая российская история! Каждый зачеркиватель ставит памятник только себе и в итоге остается без памятников.

Так вот. Каков же нравственный эквивалент твоего поведения в «доканадский» период?

Солдатский вариант для тебя отпадает. Потому отпадает, что, в отличие от солдата, который не имеет выбора — выполнять ему преступный приказ или нет, ты в оккупации Чехословакии имел даже и право не участвовать, ибо исполнил свой воинский долг ранее — своим фронтовым участием в Великой Отечественной. Если ты все же участвовал и в оккупации (получив для этой цели, наверное, и какое-то офицерское или даже генеральское звание?), то это был твой выбор. Если ты участвовал в качестве штатского лица, то тем более это было проявление твоей индивидуальной воли. Значит, и позиции...

Надо, впрочем, тут, именно тут, непременно рассмотреть и твой оригинальный «аргумент» трусости. В сущности, называя себя и других трусами, ты выбираешь лично для себя наименьшее зло. В бесконечно ответственной и сложной ситуации. Это не самокритика, это увертка. Получается, если ты действительно струсил отказаться от выполнения преступного приказа, то вроде бы нет тебе и порицания (тем более наказания) за то, что ты, струсив, его выполнил?.. А все равно возникает неудобство: тебя разборчивые люди не принимают за смелого и мужественного человека... Разборчивые. Много ли их? Это, конечно, не очень приятно, но в противном случае, если заявить смело об отказе выполнить преступный приказ, ты потерял бы самое для тебя важное — расположение высшего начальства. И как следствие этого — свою должность. И вообще — карьеру. А для тебя это — всё.

Что же, стало быть, получается? А то, что одно из самых презренных человеческих качеств — трусость — в твоем контексте превращается ни много ни мало в спасительное обстоятельство по отношению к твоему (и других) безнравственному, а подчас и противоправному (в данном случае по отношению к иностранному государству) действию. Ведь, в сущности, все руководящие деятели (и высокопоставленные исполнители) в ходе чехословацких событий (и венгерских, и в Афганистане) вполне подпадают под компетенцию того или иного международного судебного процесса — в духе Нюрнбергского.

Дело же не в разномасштабности нарушений ими международного права, и вообще человеческого права, а в самом именно принципе. Прецедент существует! Нюрнберг...

Далее. Это ведь феномен — именно направление эволюции социального значения трусости в XX веке. Тут своя уникальность, в этом направлении. Во все прежние времена трусость воспринималась как свойство какой-либо конкретной индивидуальности, и наказывалась (вплоть до применения смертной казни) непосредственно именно эта конкретная индивидуальность. Особенно ясно этот вопрос решался в боевой и конфликтной обстановке. С развитием же гражданского общества (в смысле демократического) возникли и совсем другая смелость, и совсем другое мужество. И — что естественно — совсем другая трусость... Возникли также гражданское мужество и гражданская смелость.

Их антиподом и стала особая — гражданская — трусость.

Противоестественное само это сочетание слов, но — это факт.

Явления эти — сами по себе, а также обозначающие их понятия — неизмеримо сложны. Если личное мужество предполагает, в сущности, дуэль, сражение для реального своего подтверждения, то гражданское мужество порой — и даже часто — вынуждено проявлять себя односторонне, и к тому же оно физически нередко беззащитно. В духовном же смысле оно бесконечно выше. Оно включает в себя также и личное мужество — как исходное для себя качество.