Открытые письма «архитектору перестройки» А.Н. Яковлеву

Так и поступает Сократ. Так и поступает Цицерон («Я сказал все и тем очистил свою душу»). Так поступают Джордано Бруно, Томас Мюнцер, Томас Мор, Томмазо Кампанелла, Ян Гус, Мартин Лютер. Так поступали русские святые и праведники...

Да и в наше время подвижники встречаются. Ныне это, конечно, весьма особенные уникумы. Их число все меньше. Зато масштаб их действий не снижается: Александр Солженицын — при всем том, что с ним во многом и многие не могут согласиться, — ведь вышел же один на битву с целой системой... А Андрей Сахаров... А Александр Зиновьев... И есть другие.

Возразишь небось, что и ты тоже вышел в свой час один на один — с XXVIII съездом КПСС, на котором встретил по отношению к себе яростное неприятие агрессивного большинства? Но, дорогой мой, разве же это твое действие не было именно противоположным своей неискренностью подлинно отважному поведению только что названных мною великих носителей высшей нравственности? Конкретный мой анализ изгибов в твоей позиции далеко не закончен, но и здесь уже скажу, что не под какие категорические императивы твоя позиция вообще не подпадает. Она за пределами общечеловеческой нравственности. В ее словесном выражении заключен смысл, рассчитанный как раз на то, чтобы скрыть истинный смысл твоих взглядов.

Это обусловлено тем, что выступал ты на своем партийном съезде в 1990 году и называл себя коммунистом, а между тем перестал быть им фактически уже в 1987 году, согласно твоему же публичному признанию. Но ты так и не вышел из КПСС — ни в 1987 году, ни позже, пока тебя из нее не исключили. А когда исключили, ты сразу же стал поливать грязью не только эту партию, чего она в значительной части (в том числе и под твоим руководством) заслужила, но и сами истоки социалистической идеи, которую ты лицемерно защищал на публике еще в 1991 году.

Письмо восьмое

Как политик, ты реально находишься в ряду деформаторов самого понятия «политика».

Политика как наиболее прямая и открытая борьба различных социальных интересов между собою начиналась, как и все в обществе, в форме первобытной честности. С предупреждений, подобных «Иду на вы». Впоследствии именно честность и совестливость человеческая выработали все известные ныне нравственные императивы и в жизни, и в политике (от сократовских и христианских заповедей, завершающихся в максиме для каждого: «Поступай по отношению к другим так, как ты хотел бы, чтобы поступали по отношению к тебе», — до космической этики Канта, согласно которой нравственность, честь и совесть — это всем вообще законам закон.

Ты, уважаемый мой бывший однокашник, определился, как видим, в ряду тех, кто приемлет политику как средство обмануть, обвести вокруг пальца своего противника. Вот где случился главный «политический» переворот.

В такого-то рода политике вообще не может быть никакого императива, ведь весь твой разговор о нравственности в связи с перестройкой оказался не более чем дымовой завесой. Думаю, уже можно высказать долго накапливавшееся наблюдение мое, заключающееся в том, что политика, направленная на сокрытие истины, а не на ее раскрытие, — вовсе это и не политика (в строгом смысле этого слова), а антиполитика. Это та или иная разновидность мафиозности в важнейших сферах жизни человечества.

Вот какой «богине» ты служил, Александр Николаевич.

А сейчас я все-таки завершу свое краткое изложение учения Канта — на фоне и твоей, и моей жизни. Аналитическим это свое изложение смею считать потому, что далее будут затронуты и аспекты, которые по разным причинам исключены из рассмотрения не только в учебниках по этике, но и в так называемой исследовательской литературе по этике (если что в этом смысле и делалось, то на «птичьем языке», то есть чтобы не смогли верно понять этого ни цензура, ни начальство).

Кант был в науке особо неприемлемой фигурой для тех, кто, как говорится, «соврет — не дорого возьмет». Объективно он и сам «помогал» себя искажать — тем, что писал крайне тяжеловесно и усложненно. Это затрудняет его однозначное толкование. Без однозначности нет, однако, научной истины.

Не любопытно ли в связи со сказанным видеть, с каким удовольствием советские моралисты смаковали именно слова К.Маркса о том, что этика Канта слишком абстрактна, социально неконкретна и даже запредельна? «Кант, — писал Маркс, — успокоился на одной лишь “доброй воле”, даже если она остается совершенно безрезультатной, и перенес осуществление этой доброй воли, гармонию между ней и потребностями и влечениями индивидов, в потусторонний мир. Эта добрая воля Канта вполне соответствует бессилию, придавленности и убожеству немецких бюргеров...» (Маркс К. Сочинения. Т. 3. с. 82).