Открытые письма «архитектору перестройки» А.Н. Яковлеву

Я с опозданием расшифровал, к сожалению, и то, почему Лигачев не ответил на мое письмо от августа 1985 года. К тому же, оказывается, ответил! Ответил так, как подобает это дорвавшемуся до власти и не желающему никак рисковать ей, ибо допускать к себе кого-либо близко из инакомыслящих и значит рисковать ею. Мало ли что! И Лигачев поступил вот как. Воспользовавшись тем, что я почти одновременно с ним написал тогда письма и председателю КГБ СССР В.М. Чебрикову (требуя отмены высылки из Москвы моих двух наиболее близких учеников), и председателю КПК КПСС М.С. Соломенцеву (просил его воздействовать на МГК КПСС, лично на Гришина, в связи с запущенным летом 1985 года очередным делом об исключении меня из партии), а Чебриков и Соломенцев, понятно, доложили об этом Лигачеву, — да, так вот, воспользовавшись, повторяю, этим обстоятельством, Лигачев предложил им, чтобы они каждый в отдельности со мной встретились. Они так и сделали. Я писал тебе об этом. Эти два деятеля, стало быть, ответили (все-таки был уже 1985 год) на мои просьбы положительно. Преследования были прекращены. Люди Чебрикова принесли извинения моим высланным ученикам (Н.В. Ленкову и B.C. Сергееву).

Так вот поступил Лигачев. Он был тогда вторым лицом. Но при этом сам-то он остался в тени. Сделал вид, что обращение мое к нему не дошло до него! Так мне отвечали и в его дежурном секретариате. Это пока было единоличное его, но решение вопроса обо мне: не включать меня в число тех, кому доверено управлять самим процессом «перестройки». То есть с меня были сняты только репрессивные ограничения. В номенклатуру меня более не пустили!

Расчет был, собственно, простой: «второе лицо» в СССР недоступно ни для кого. Особенно для всякого того, кто не в номенклатуре. Пока там был Лигачев, там продолжал оставаться непроницаемый фараонский порядок. Недоступный нормальному рассудку. Кричи не кричи, ничто не шелохнется. Расчет был и на то, конечно, что я смогу хотя бы почувствовать свое собственное бессилие перед этим оплотом иррациональности. Менялись здесь лишь лица.

Вот к этому-то моменту, когда самый влиятельный жрец очередной исторической авантюры уже подрубил под самый корень мои возможности в назревавшем конструктивном действе, к этому времени появился ты в ЦК вновь... Сначала побыл заведующим того же Агитпропа, откуда тебя некогда мягко упекли в Канаду. Мягко. Не спорь. Ты не знаешь, что такое худо... Потом ты стал секретарем ЦК. Сначала вне Политбюро. Вот в это-то время ты, вероятно, и счел для себя возможным, по моей просьбе, заговорить с Лигачевым обо мне. Заговорил, я вижу это сейчас, с вкрадчивой готовностью тут же и согласиться с возражением могущественного собеседника...

А зачем тебе-то, собственно, и нужно было вступать за меня в драку?

Действительно, зачем? Это был 1987 год. Как ты признаешься в своем «Обвале», к этому времени ты уже и пришел пока к тайному, но отречению от марксизма... Не от каких-либо заблуждений и ошибок его, а от марксизма как такового. Когда «перестройка» лишь начиналась, ты еще (по крайней мере, мне так казалось) был марксистом. Более того, ты тогда, в сущности, буквально клялся Лениным, а стало быть, исповедовал проклинаемый тобою ныне большевизм. А теперь, в 1987 году, все это вдруг превратилось для тебя только в прикрытие. Ты, видимо, раньше Горбачева превратился в Штирлица в своем собственном, отечественном Генштабе. Выше — в своем ЦК... Лигачев, естественно, стал для тебя своеобразным Борманом... Для заключения компромиссов между вами.

Стало быть, пришлось вступать в гамачный альянс, изображая единомыслие с тем, с кем его и в помине нет.

Но — только ты тогда знал, что у тебя уже нет единомыслия и со мной. Конечно, ты видел, что я несовместим с Лигачевым. Ибо несовместим с ним не только подлинный марксизм, но и подлинный ленинизм. Да и подлинный патриотизм — тоже. Несовместимы с Лигачевым, разумеется, и вообще интеллигентность, как и духовный такт. Для нас, думаю, обоих с тобой, фронтовиков, инвалидов войны, как и для всех тех, кто смотрел смерти в глаза и выстоял, фигура Лигачева просто фиктивна: ведь он 1920 года рождения, а сумел всю Отечественную прокомсомолить в глубоком тылу... И вот поди ж ты! Апломб-то какой! Сохранил на всю жизнь уверенность в том, что он имеет якобы моральное право верховодить в стране, где не осталось в свое время семьи, в которой кто-либо не вернулся с войны.