Открывая Москву. Прогулки по самым красивым московским зданиям

Какая разница Румянцовский музей! Это был старый барский дом, запущенный и позабытый, состарившийся без поправок, словно старинный сад, когда-то светлый и чудесный, но где теперь все дорожки заросли и одичали, где разрослась дремучая зелень и где ходишь в густом мраке и унылом запустении. Когда, бывало, придешь в Румянцовский музей, тебя обдавало холодом и тоскою, начиная уже с лестницы его, с сеней, где стены были, точно в крепости, почти в сажень толщиной, и немногие окна, глубоко посаженные, пропускали скудный и мрачный свет, как в тюрьме. Большая зала наверху, когда-то бальная и парадная зала графа Румянцева, представляла образец запущенности и разрушения. Высокие своды, темные и скучные, были наполнены трещинами и пятнами, все полы покривились и потрескались, и когда один из немногих посетителей проходил по этой зале и по другим, с нею смежным, раздавался треск и скрип рассохшегося дерева. Печально глядели, местами, трофеи из прежней великой деятельности графа Румянцева – группы весел, копий, стрел, луков и колчанов, привезенных из кругосветных путешествий, снаряженных Румянцевым на его свой собственный счет. Трофеи эти стояли теперь печально и пустынно в огромной темноватой зале, наклоняясь над небольшими витринами, старинного покроя, времен Наполеона I, где покоились пыльные и осиротелые коллекции минералов, когда-то тоже собранные Румянцевым с разных концов света, а теперь не обозреваемые ничьим глазом. Маленькая читальная зала, помещавшаяся в одном из углов бывшей квартиры графа Румянцева, заключала всего несколько столов желтого дерева с черной кожаной покрышкой вверху, вдвинутых среди тесной толпы книжных шкафов и старинных кресел, тоже желтого дерева, загромоздивших комнату.

В комнате этой, как и во всем доме, полы скрипели и коробились, было холодно и тоскливо, зимой все окна были затянуты густым инеем и пропускали лишь тусклый матовый свет. Сам воздух был тоже какой-то старинный, пахло чем-то затхлым и архивным. Но все выкупалось теми чудесными сокровищами, для которых приходили люди в этот старинный, забытый амбар. Никого не интересовали книги графа Румянцева: все это были, почти сплошь, издания прошлого века, устарелые, редко нынче уже кому нужные, давно обогнанные и упраздненные новою наукою, и потому печально тлевшие в старых своих переплетах на полках старых своих шкафов: их уже больше никто теперь не спрашивал.

Зато рукописи, собранные Румянцевым ценою долгих усилий и трат, собранные в течение многих лет со страстью знатока и глубоким знанием искреннего ученого, рукописи из всех эпох русской исторической жизни, часто с великолепными и драгоценными миниатюрами, заключали интерес колоссальный. Их собрание было, конечно, одною из величайших достопримечательностей Петербурга, это было нечто такое, чем наш город мог гордиться наравне с Эрмитажем, с Публичной Библиотекой, одним словом со всем, что только у нас есть самого великого, самого значительного, самого редкого и самого великолепного. Да прибавьте к этому, что этакое-то чудесное, глубоко национальное собрание, которым Петербург мог славиться перед целой Европой, было накоплено громадными усилиями и громадными затратами одного-единственного частного человека и завещано им своему народу! Какой славный, какой редкий монумент русской гражданской доблести, какой чудный памятник истинного исторического русского человека. Наверное, такие мысли наполняли голову многих, приходивших проводить долгие часы над рукописями покойного государственного канцлера; наверное, многие из них с глубоким почтением осматривали стены и залы, среди которых Румянцев копил для русского народа свои сокровища, и забывали печальный вид опустелого, состарившегося, глубоко обветшалого, совсем опустившегося барского дома на Неве. Не раз мне приходилось вести разговор в этом смысле с прилежными посетителями Румянцовского музея, когда, после пробившего звонка, мы спускались вниз по лестнице, чтоб уходить вон.