Открывая Москву. Прогулки по самым красивым московским зданиям

“Разве эта живопись - вы только посмотрите, Никита Сергеевич, как намазано! - стоит таких денег?”. “Обнаженная” Фалька, закупленная за бесценок по сравнению со стремительно множившимися олеографиями самого В. Серова, неожиданно превратилась в предмет фантастической спекуляции. Первая работа художника, приобретенная государством после его возвращения в 1939 году из Парижа, и к тому же посмертно! Но магия цифр была неотразима, Хрущев начал терять контроль над собой. И все-таки продолжал колебаться. Это эмоциональное колебание еще явно можно было остановить, если бы Ильичев, будучи председателем Идеологической комиссии, того захотел. Но он был всего лишь услужливым газетчиком, и где ему было сравниться с Сусловым, который тут же начал развивать тему “мазни”, “уродов, которых нарочно рисуют художники”, того, что нужно и что не нужно советскому народу.

Хрущев три раза обежал довольно большой зал, где были представлены 60 художников нашей группы. Его движения были очень резки. Он то стремительно двигался от одной картины к другой, то возвращался назад, и все окружавшие его люди тут же услужливо пятились, наступая друг другу на ноги. Со стороны это выглядело, как в комедийных фильмах Чаплина и Гарольда Ллойда. Первый раз Хрущев задержался на портрете девушки.

- Что это? Почему нет одного глаза? Это же морфинистка какая-то! - с каждым словом его голос становился визгливее.

Я посмотрел на круглую голову с маленькими глазами, на шмякающие губы. «Игра пока проиграна, - сказал я себе, - но, может, он успокоится». Я ничего не сказал и отошел в другой конец зала. Начав с портрета девушки А. Россаля, Хрущев стремительно направился к большой композиции Л. Грибкова «1917 год».

- Что это такое? - спросил Хрущев.

Чей-то голос сказал:

- 1917 год.

- Что это за безобразие, что за уроды? Где автор?

Люциан Грибков вышел вперед.

- Вы помните своего отца? - начал Хрущев.

- Очень плохо.

- Почему?

- Его арестовали в 37-м, а мне было мало лет.

Наступила пауза.

- Ну, ладно, это неважно, но как вы могли так представить революцию? Что это за вещь? Вы что, рисовать не умеете? Мой внук и то лучше рисует.

Это доказательство на него, очевидно, так подействовало, что он побежал дальше, почти не глядя на картины. Потом вдруг остановился около большой композиции Владимира Шорца:

- А это что такое?

Шорц через час после отъезда Хрущева признается, что ему стало так нехорошо - он готов был свалиться у ног носителя самой гуманной философии. И даже на мгновение представил себе, как будет лежать среди ботинок и брюк.

Далее последовал традиционный вопрос об отце - как ни странно, почти ни у кого из студийцев отцов не оказалось в живых - и требование ответа: уважаете вы его или нет. Подобного рода подход к людям на четвертом десятке, снабженный почти матерными ругательствами усовещивания, что надо непременно любить старших, был настолько неожиданен и абсурден, что невольно становилось не до искусства и не до своих дел. Я видел, что все мои товарищи были в шоке, настолько их потряс интеллект и человеческий такт того, кто управлял половиной земного шара, не говоря о нашей собственной стране, и пассивность позиции его товарищей, не смевших и не пытавшихся его остановить. Он ругался почти у всех картин, тыкая пальцем и произнося уже привычный, бесконечно повторявшийся набор ругательств... Я смотрел на довольное плоское лицо, на людей, подобострастно дышавших в спину премьера, на пожилых прилежных стенографисток и не мог избавиться от мысли, что это какой-то сумасшедший дом.

Занятно, что тут же Хрущев набросился и на художника-сталиниста Владимира Серова. “Но и вы, Серов, тоже не умеете хорошо писать. Вот я помню, мы посетили Дрезденскую галерею. Нам показали картину - вот так были написаны руки, что даже в лупу мазков не различишь. А вы тоже так не умеете!” У картины, изображающей речной порт в г. Горьком, тов. Хрущев остановился: “А это что еще такое?” Изображение на холсте мало напоминало реальную и так привычную для него действительность. На помощь Хрущев призвал стоящего рядом партийного работника:

- У тебя, Иван Петрович, что и вправду такой порт?

- Да что вы, Никита Сергеевич, у нас совсем другой порт, и краны новые, мы их на валюту купили, которую вы нам выделили!

- Ты что, пидорас? - обозвал Хрущев нехорошим словом художника.

Это нехорошее слово явилось своего рода кульминацией или кодой всей пламенной речи Хрущева. Не зря оно осталось в памяти многих присутствовавших. Откуда, собственно, оно взялось? Незадолго перед визитом первого секретаря ЦК КПСС ему доложили о разоблачении группы сотрудников издательства “Искусство”, имевших нетрадиционную сексуальную ориентацию, что по советским законам каралось уголовным наказанием. Негативная реакция Никиты Сергеевича распространилась и на всех других деятелей советского искусства, попавших под его горячую руку в Манеже.