Отличник

На эту передачу каким-то странным образом пробрался наш бывший преподаватель эстетики Борис Михайлович Лыков. Был наряжен он в одежду католического пастора, представился первосвященником церкви Льва Николаевича Толстого. Требовал прав и свобод для себя и своей паствы.

– Постулат главнейший и единственный, – говорил Борис Михалыч, – Бог есть любовь. Потому, как ты любишь ближнего, определяется твоя любовь к Богу. По-моему, очень демократично. И не надо церквей с колоколами, обрядов, молитв, икон и всякой прочей атрибутики.

Бориса Михайловича на этом форуме никто всерьез не воспринимал. С ним даже не спорили, дескать, дурак, он и есть дурак, чего с него взять. Священник церкви Льва Толстого. Что может быть нелепей?

Я же, глядя программу, вспомнил о том, как Борис Михайлович, еще преподавая в институте и не наряжаясь в католического пастора, создал при американском консульстве секту «Духовное единство», где просто должны были собираться страждущие, петь песни, читать стихи, говорить о чем-нибудь хорошем. Он не успевал своих сектантов из петли вынимать. Все хотел подемократичнее и без Бога. А между тем, не дурак же был, в смысле начетности. Одиннадцать языков знал (работал когда-то психологом в сборной Советского Союза, мы, как педагога, его любили и уважали), а покаяться, уверовать в Бога боялся.

4

Главный режиссер нашего театра, Феликс Феликсович Склифасовский, по своему образованию был театроведом. Сам писал инсценировки, ставить старался все сам. В качестве редкого исключения приглашал режиссеров из Москвы. Так же, как и Скорый, боялся, что подсидят.

Все актеры были тучные, неповоротливые, ибо работали исключительно голосом. Задействованы были одни глотки. Стояли на сцене и разговаривали. Он слушал их правильную речь и от этого млел. Больше ему от актеров ничего не было нужно. Исключительные голоса, дикция. Через ретранслятор слушаешь и ловишь себя на мысли, что передают по радио пьесу старого доброго МХАТа, и на сцене Борис Ливанов, Андровская, Книппер-Чехова. А смотреть их на сцене (наших, разумеется, а не МХАТовцев) было просто невыносимо. Стоят актеры и говорят, ничего не происходит. Если зал на треть заполнен зрителем, то это уже считалось громадным успехом.

О Леониде ничего не было слышно, Калещука хвалили, после успеха его пьесы в постановке Скорого, она пошла по всему постсоветскому пространству. Не осталось ни одного театра, который ею бы не отметился. Тот, в котором трудился я, тоже пытался, но решил, что будет лучше, если по договору приедет и поставит ее сам Скорый.

Из моих бывших друзей на виду был один лишь Толя Коптев. Он сумел за короткий срок сделать себе головокружительную карьеру. Выступал по телевидению, на радио, представляя молодых и одаренных деятелей культуры. Много ставил, в основном по провинциям. Он просто поражал своей работоспособностью. Я не завидовал ему, я за него был рад. Признаюсь, в какой-то момент я на нем поставил крест. Думал, весь этот картинный золотовалютный бизнес проглотит его с головой. Он совершенно тогда перестал заниматься театром и, вдруг, так развернулся.

Возможно, в том, что стал он заниматься всей этой блестящей мишурой, была и моя вина, надо было бы после смерти его отца быть к нему поближе. Но тогда вокруг него столько всякой шатии-братии вертелось, что я рисковал быть воспринятым за одного из них, то есть из-за корысти вертящимся у его ног. Хотя и видел, как трудно ему жить со свалившимся на него грузом, жить с постоянно натянутыми нервами. Все же самолюбие не позволило подойти, смалодушничал.

К чему, собственно, так долго рассуждал о Толе. Приехал он в мой родной город, но не ко мне, а в наш театр. Скорый подписал договор на постановку, а вместо себя прислал Толю, с тем, чтобы Толя работал с актерами, с цехами, делал дело, а тот потом налетел бы, как орел, ветром от крыл своих отполировал бы содеянное и, схватив в клюв оговоренную сумму в виде толстой пачки, вновь взлетел бы на свой Олимп.

Толя появился в нашем театре нежданно-негаданно, в необыкновенном заграничном пиджачке, в водолазке вишневого цвета. Я же трудился в театре механиком и переодевался на работе, если так можно выразиться, в неопрятного вида одежду.

И вот, столкнулись мы с ним нос к носу, я чумазый и он, весь из себя. И тут случилось такое, чего я от него совсем не ожидал. Он сделал вид, что меня не знает. Хотя шел я вроде бы один, стыдиться нашего знакомства ему было не перед кем. Но все прояснилось через пять минут, когда я увидел Феликса Склифасовского и услышал его слова, которыми накачивал он своих актеров. Это была инструкция, как следовало им себя вести с приезжим режиссером.

– К нам приехал полубог из Москвы, – говорил Феликс Феликсович. – Он будет ставить прогремевшую по всей стране пьесу Калещука. Заклинаю вас слушаться его беспрекословно. Выполнять все его задачи. Следом за ним явится сам Бог, всем известный Семен Скорый и проведет генеральную репетицию. На нашей сцене будет идти спектакль Московского Академического Замечательно Устроенного Театра… Знакомьтесь, Анатолий Модестович Коптев!