ОТМА. Спасение Романовых

Они были готовы. Я видел ангелов – отца и дочерей. С беспощадной ясностью я понял, что, если бы даже мог до них докричаться, они бы не услышали; если бы стал бросать в них камни, они бы не заметили; и если бы даже я сам бросился вниз и распластался на тропе перед ними, они переступили бы через мое тело и продолжили свой путь.

Оставался только один, крайний способ. Если бы кто-то сказал мне раньше, что я могу подумать о таком, я ударил бы безумца. Но приходилось делать выбор, немедленно. Выбор окончательный. Потому что Царя уже не остановить, а Царевен остановило бы только одно … Одно …

Безмятежно было лицо Государя. Расстояние было подходящее – одного выстрела хватило бы, чтобы остановить колесо судьбы. Государь падет от моей пули, а Царевны останутся, и мы пойдем на юг в Индию или на восток в Китай. Впятером. Только я и они – мои Принцессы …

Я видел Государя в прицеле карабина и медлил. Что же я делаю? Это ведь и есть то самое жертвоприношение! Я – цареубийца? Такой же, как те, в Ипатьевском доме, которых я убил? К этому я шел через тысячи верст и смертей? Неужели кто-то вел меня к этому и привел? Неужели я вел их к спасению, а привел сюда?

Я отбросил карабин. Нет! Надо кричать – и кошмар рассеется. Рев водопада – иллюзия, как и все кругом. Кричать! Они услышат!

– Отма-а-а-а, Отма-а-а-а!

Я не слышал своего голоса, но они должны были слышать.

– Отма-а-а-а, Отма-а-а-а!

Они не слышали.

И снова какое-то движение на дальнем конце тропы. Я увидел: из-за поворота показался отряд в два десятка всадников в синих тюрбанах – бородатые, вооруженные, опоясанные патронными лентами. Сикхи! А впереди … впереди Рейли! Резвой рысью они догоняли Государя.

Рейли хочет убить Государя. Я хочу убить Государя. И Государь хочет, чтобы его убили. Разве все это не одно и то же? Нет! Нельзя допустить, чтобы это сделал Рейли.

Я снова взял карабин, прицелился, задержал дыхание и мягко нажал спуск. Выстрел услышал только я – и даже не услышал, а почувствовал отдачу в плечо. Рейли взмахнул руками, слетел с коня и исчез в пропасти – канул. Не было никакого Рейли. Одним движением указательного пальца я смахнул его, как фигуру с шахматной доски. Сикхи ничего не поняли. Выстрела не слышали, но видели, как неведомая сила выбила из седла и сбросила в пропасть их командира. Заметались, загарцевали на узкой тропе. Один конь оступился и сорвался вместе с седоком. В одно мгновение. Паника. Я видел разинутые рты и перекошенные лица. Разворачивались, но в тесноте толкали друг друга, и еще трое вместе с лошадьми улетели вниз. Исчезли. Канули в безмолвии, то есть под неумолчный гул водопада. Что там внизу, за краем не было видно, но как-то само собой ощущалось, что они упали прямо в ад.

Сикхи галопом пустились обратно и скрылись за поворотом.

Я посмотрел в другую сторону. Они, мои Принцессы, и Он, мой Государь, ехали шагом вдоль края пропасти. Теперь я видел только их спины. Справа от них возвышалась отвесная стена, слева тяжелым занавесом ниспадал водопад – из туманной выси в туманную бездну. Тропа уводила их в облако искристых брызг. Семицветными арками стояли радуги – одним концом в пропасти, другим – в небе. Что там, впереди, не разглядеть. Я сидел на камне и смотрел, как всадники в белом вступают в радужное облако и их силуэты становятся все мягче и прозрачнее, будто мазки акварели на влажной бумаге …

Сентябрь 1919 года Тибет. Лхаса

Дерево бодхи перед воротами Драгоценного сада стояло тысячу лет. От ствола шириной с небольшой дом ввысь уходили ветви, каждая в обхвате сама с трехсотлетнее дерево.

В середине сентября под деревом поселился безумец – молодой, долговязый, в лохмотьях. Никто не понимал его языка. Бросалась в глаза его нездешняя внешность. Целыми днями он сидел, опершись спиной о ствол дерева, или лежал навзничь, глядя вверх в лес ветвей. Пересвистывался с птицами или пел странно и тоскливо. Поесть ему приносили ламы, но бывали дни, когда никто ничего не приносил. Бродяга никуда не ходил, ничего не просил. Оживлялся он, только когда мимо проносили паланкин Далай-ламы. Вскакивал и бежал за носилками, кричал что-то. Его отгоняли, но не били. Думали, он в припадке религиозного восторга приветствует Его Святейшество. Лицо бродяги, однако, восторга не выражало, но кто их разберет, этих чужеземцев.

Однажды Святейший отодвинул занавеску паланкина и взглянул на убогого.

В тот же день секретарь Далай-ламы положил под деревом несколько газет, прижав камнем, чтобы ветер не унес. Стражи у ворот наблюдали, как убогий с жадностью читает, – кто бы мог подумать, что он умеет, – кричит что-то, снова читает и плачет.

Из записок мичмана Анненкова 17 сентября 1919 года

Я открыл глаза. Ветви росли в небо прямо из меня, будто я – корень. Кто-то был рядом. Повернув голову, я увидел сидящего у дерева толмача, того самого. Он, разумеется, не помнил ничего из того, что было раньше. Как и в прежнем своем воплощении, он был бурятом из России и хорошо говорил по-русски. Увидев, что я открыл глаза, он сказал: