Отмытый роман Пастернака: «Доктор Живаго» между КГБ и ЦРУ

«А Ольга и в мыслях не держала воспользоваться этими листами против семьи Пастернака – в противном случае она бы заполнила их в Москве текстом завещания в свою пользу» (там же)?

В Москве-то как раз было опасно высовываться с таким «завещанием»: Ольга Всеволодовна была персоной «вне закона». Без Пастернака она одолеть сопротивление его семьи не могла. Это во-первых. А во-вторых, что она получила бы на советской территории по этому завещанию? Гонорары от постановки «Гамлета»?

Деньги на безбедное существование, по свидетельству знавших ее, у Ивинской были. Теперь они ей нужны были за границей («Дочь мечтала о браке с французом, // О Париже „в сиреневой мгле“, – писала Ольга Всеволодовна в тюремной камере). И помочь в получении денег мог Д'Анджело, для чего ему требовался документ с подписью Пастернака.

Подчеркнем: все это – не более чем ходячие версии, попытки современников и читателей логически выстроить поведение людей, отважившихся на авантюру, уголовно наказуемую в любой стране.

Желающие познакомиться с воспоминаниями Д'Анджело могут обратиться теперь к их русскому переводу, вышедшему в 2007 году. Здесь подробно рассказано о тяжбе автора с Фельтринелли, продолжавшейся десятилетие и приведшей к победе третьей – советской – стороны. Суть заключалась в том, что Д'Анджело претендовал на половину пастернаковских гонораров за «Живаго». В основание своего иска он положил письмо Пастернака к Фельтринелли, написанное якобы 25 декабря 1957 года, где поэт указывал, что в благодарность за исключительные заслуги Д'Анджело он передает ему половину им заработанного. И скромный Д'Анджело против этих слов на полях письма якобы собственноручно написал:

НЕТ.

Фельтринелли как ответчик настаивал, что Д'Анджело говорит неправду: в действительности, никакого письма от 25 декабря не было, а было письмо от 25 ноября, в котором, среди прочего, Пастернак писал:

«У меня к Вам большая просьба. Ничто из происшедшего не могло бы осуществиться без участия С. Д'А<нджело>, который был нашим неустанным ангелом-хранителем. Хотя помощь столь высокого уровня не может быть денежно оценена, доставьте мне большую радость, вознаградите его, когда он вернется к Вам, за безграничную трату времени и сил. Удержите из суммы, которую Вы считаете нужным сохранить для меня на будущее, значительную часть в пользу С. Д'А, какую сочтете нужной, и удвойте ее».

Борис Леонидович прочел это письмо вслух в присутствии Д'Анджело, и тот просил это место вычеркнуть. Но Пастернак настаивал, и вот тогда Д'Анджело на полях написал свое «нет».

В суде Фельтринелли утверждал, что письма о половине гонорара никогда не существовало, Д'Анджело же настаивал, что издатель его скрывает. И тогда как из-под земли возникла некая переводчица с итальянского Галина Оборина, дама с подозрительной биографией. Она сама нашла Серджо по телефону. Позвонила, напомнила, что они знакомы еще по Москве. Оказывается, она вышла замуж за итальянца, переехала в Рим (ей даже маму разрешили вывезти), но, узнав, что муж работает на итальянскую разведку, разошлась с ним и существует на алименты. Чудесным образом у Обориной оказалось то, в чем больше всего нуждался Д'Анджело, – письмо умирающего Пастернака, отписывающего ему половину своих гонораров.

Якобы 15 мая 1960 года Борис Леонидович принял ее в своем доме и продиктовал ей это невероятное письмо о половине гонораров. Причем Пастернак уже не вставал и ему пришлось диктовать лежа, а Галина Оборина не просто записывала слова больного, но печатала их на пишущей машинке, которую почему-то привезла в Переделкино с собой. Если учесть, что пишущие машинки с русским шрифтом в 1960 году были громоздки и увесисты, как скала, а стучали подобно выстрелам в тире, то ясно, что эпизод с завещательным распоряжением укрыться от домочадцев не мог. Против него говорит и размашистая, совершенно «здоровая» подпись Пастернака, выдающая явно застольную позу владельца.