Отныне и вовек

— Ничего. Бывай. — Он повернулся и ушел, исчез в непроглядной темноте. Тербер дождался, когда мерные шаги Старка затихли, и лишь тогда подошел к коттеджу.

Странно все сложилось, очень странно.

Смуглая женщина, открывшая ему дверь, была красива неземной красотой. Раскосые глаза радостно вспыхнули и сразу же потухли.

— А Мей-лон? Не пришел?

— У него дела. Просил передать, что придет завтра.

— А-а, — в потухших глазах была укоризна. Потом женщина улыбнулась: — Проходите, сержант.

Она закрыла за ним дверь и включила свет. Ее муж — темное красновато-коричневое лицо подчеркивало ослепительную белизну его рубашки с короткими рукавами и яркую синь флотских брюк — сидел в маленькой кухне-столовой и держал в руках газету на японском языке.

— Ваша подруга там, — рассеянно сказала эта необыкновенно красивая женщина и показала глазами на закрытую дверь в другом конце комнаты. — Она у вас просто красавица.

— Спасибо, — кивнул Тербер. — И спасибо, что вы нас так выручили.

— Не за что, сержант. Не стоит об этом даже говорить. Сейчас всем трудно.

— Джон, — мягко позвала она мужа, — познакомься. Это начальник Мей-лона, первый сержант Тербер.

Муж отложил газету, подошел к ним, улыбнулся и приветливо пожал ему руку.

— Вы, конечно, хотите скорее ее увидеть, — грустно сказала женщина. — Вам же неинтересно стоять тут и разговаривать с нами. Пойдемте.

Все это было более чем странно, и ощущение необычности не оставляло его ни на минуту.

Дверь за его спиной тихо закрылась, и он увидел Карен. Свет торшера, стоявшего между кроватью и креслом, падал сверху на книгу, которую она читала. Она сидела в большом кресле, забравшись туда с ногами; зеленая юбка была плотно подоткнута под колени. Знакомая ему сумочка стояла на полу возле туалетного столика. На лице Карен не было ни тени тревоги, казалось, она чувствует себя здесь как дома. От нее веяло покоем.

— Здравствуй, мой хороший, — улыбнулась она.

— Здравствуй, — сказал Тербер. — Здравствуй.

Он шагнул к ней, она положила книгу на подлокотник кресла и поднялась ему навстречу с той присущей ей странноватой сдержанностью, которую он почти успел забыть.

Он обнял ее — казалось, он прикасается не к телу другого человека, а к своему собственному, как бывает, скажем, в холод, когда ты трешь руки, чтобы они не мерзли, и ни у кого не спрашиваешь на то разрешения, потому что руки не чьи-нибудь, а твои.

Он сейчас не мог ей сказать. Скажет немного погодя.

Он поцеловал ее, и она ответила на поцелуй. Потом все с той же странноватой сдержанностью отодвинулась от него, и он отпустил ее, не сводя глаз с лица, озарившегося знакомой нежной улыбкой.

— Не надо, тебя это сразу заводит, — улыбнулась она. — Лучше поговорим. Посиди со мной.

Она снова забралась в кресло, обхватила колени руками и, улыбаясь, смотрела на него.

Тербер сел на край кровати.

— Ты нисколько не изменился.

— Внешне, может быть, и нет.

— Хорошо, что они разрешили нам сюда приехать. Очень милые люди.

Она сказала это искренне, но в ее голосе не было признательности, и казалось, ее нисколько не удивляет, что им разрешили бесплатно пользоваться чужим домом. Вот и улыбается она точно так же, подумал он, ни у одной другой женщины он не видел такой ласковой, любящей и в то же время такой отстраненной улыбки.

— Это все Старк устроил, — сказал он.

— Я знаю, — улыбнулась она. — Мне наша хозяйка рассказала. Удивительная красавица, правда?

— Да.

— И безумно влюблена в Старка.

— Да.

— А он ее любит?

— Не знаю. Наверно. Но он ее любит по-другому и не так сильно, как она его.

— Я понимаю, — быстро сказала она. — Он из-за меня очень страдает.

— Не из-за тебя. Из-за себя.

Он не стал говорить про те шесть месяцев в Блиссе. Только представил себе, что скажет, и эта мысль сразу же куда-то отодвинулась, необходимость высказать ее вслух отпала.

— Господи, как мне хочется, чтобы он ее полюбил! — внезапно с жаром сказала она. — И так же сильно, как она его.

— Может быть, полюбит, — соврал Тербер.

— Дай бог. Он этого заслуживает. Он хороший человек. Мне бы надо поблагодарить его, пока он не ушел.

— Его здесь нет. Он не смог зайти, у него много дел.

— Ты ведь меня обманываешь.

— Да. Он боялся, что тебе будет неловко.

Глаза у нее повлажнели, как в тот раз, когда он ей рассказал про Пруита, но потом слезы отступили, так и не пролившись.

— Он хороший человек, — повторила она. — Очень хороший.

— Да.

— И он заслуживает гораздо большего.

— Как и все.

— Может быть, с ней он это найдет.

— Может быть, — снова соврал он. Его переполняла огромная нежность, какую испытываешь к маленькому ребенку: ты страстно, эгоистично хочешь оградить его от всего, что ему пока неведомо, но не ради того, чтобы уберечь его от страданий, а просто чтобы он навсегда остался таким же маленьким чудом.

— Ты уехала спокойно? — спросил он.

— Да.

— И Хомс ничего не сказал?

— Сказал, что запрещает.

— Но ты все равно поехала?

— Конечно. — Она улыбнулась. — Я же люблю тебя, родной.

На мгновенье ему стало страшно, что он не выдержит, и не потому, что слишком мучительно обо всем этом думать, — он не выдержит чисто физически, его организм не справится.