Оторванный от жизни

Какое-то время я снова не читал. Только привыкнув к больнице, я осмелел и стал снова просматривать газеты и книги, если они попадались мне в руки. В отделении стоял книжный шкаф, переполненный старыми номерами обычной английской периодики: «Вестминстер ревью», «Эдинбург ревью», «Лондон Квотерли» и «Блэквудз». Там же находились экземпляры журнала «Харперс» и «Атлантик Мансли», на которых выросло предыдущее поколение или даже старше. В самом деле, многим газетам миновало больше пятидесяти лет. Но у меня не было выбора: либо читать сложные статьи, либо не читать вовсе, потому что я все еще не мог попросить те книги, которые хотел. В палате одного из пациентов находилось тридцать или сорок личных книг. Раз за разом я проходил мимо его двери и бросал на них алчущие взгляды. Поначалу я не осмеливался попросить одну из них. Но летом, когда отчаяние стало окружать меня, я наконец набрался храбрости и незаметно забрал парочку. Когда владелец книг посещал службу и уходил в часовню, его библиотека расходилась по чужим рукам.

Книги впечатляли меня, пожалуй, больше чем обычно впечатляют нормальных людей. Чтобы убедиться в этом, я недавно перечитал «Алую букву» [3] и многое вспомнил. Первая часть истории, в которой Готорн описывает свою работу на таможне и дает портрет автора, запомнилась мне мало. Я приписываю это полному отсутствию интереса с моей стороны к писателям и их методам работы в то время. Тогда я не собрался писать книгу и даже не думал, что в один прекрасный момент сяду за нее.

На письма я смотрел с подозрением. Я никогда не читал их в момент получения. Даже не открывал. Но обычно через неделю или даже через месяц втайне распечатывал их и знакомился с содержанием. В моих глазах это все равно были фальшивки, написанные полицейскими.

Я по-прежнему не разговаривал и делал что-то, только когда пациентов выводили гулять. Часами сидел и читал книги и газеты либо не делал ничего вовсе. Но мой ум работал и был очень восприимчив. Как доказали некоторые события, почти все сделанное или сказанное, что я был способен увидеть и услышать, оставалось в моей памяти, но вспомнить происшествия, которые могли бы помочь во время потенциального суда, представлялось очень сложным.

Мои щиколотки восстановились не полностью. Было больно ходить. Месяцами я продолжал опираться на всю ступню. Я не мог удержать собственный вес, когда пятки отрывались от пола. Спускаясь по лестнице, я должен был ставить подъем на край каждой ступеньки или преодолевать одну ступеньку за раз, как ребенок. Я считал, что полицейские хотят довести меня до идеального состояния, подобно мясникам, откармливающим животное перед тем, как его зарезать. Поэтому я намеренно делал вид, что куда слабее, чем на самом деле; отсутствие физической активности в некоторой степени объяснялось тем, что я хотел продлить комфортное существование, как можно дольше откладывая день суда и всемирного позора.

Но каждый день все равно нес в себе неприятные события. Когда посетителей вызывали в кабинет начальства, звенел электрический звонок. В течение года и двух месяцев, проведенных в этой больнице в депрессии, звонок в моем отделении прозвенел несколько сотен раз. И каждый раз он наводил на меня ужас, потому что я представлял, что час наконец настал и меня перевезут туда, где состоится суд. В палату приводили друзей и родственников, и их приход, конечно, ознаменовывался звонком. У нас случались короткие беседы, во время которых разговаривал лишь посетитель. Мой старший брат, которого дальше я буду называть опекуном, заходил довольно часто. И почти каждый раз он произносил одну тревожную фразу:

– Ты выглядишь гораздо лучше; смотрю, ты набрался сил. Вот увидишь, мы положим этому конец!

Естественно, его слова звучали двусмысленно. Я предполагал, что он намекает на мой конец – виселицу или смертельный электрический разряд.

Я предпочитал оставаться в одиночестве, и после нескольких неудачных попыток завязать со мной беседу помощник врача стал уважать мое постоянное молчание. За год и два месяца он лишь изредка приветствовал меня, как того требовала вежливость. Последовавшие события заставили меня усомниться в разумности этого подхода.

Целый год никто не обращал на меня внимания: следили лишь за тем, чтобы я ел трижды в день, принимал положенное количество ванн и в достаточной степени занимался физкультурой. Изредка санитар пытался уговорить меня написать письмо какому-нибудь родственнику, но я, конечно, отказывался. Ситуация вынуждает меня делиться не самыми лестными рассказами о санитарах, но мне доставляет удовольствие, что в этом заведении они были добры и иногда даже заботливы, пока я находился в пассивном состоянии. Но однажды мои дипломатические отношения с докторами и санитарами стали очень натянутыми, и грянула война.