Оторванный от жизни

Без всяких сомнений, доктора надеялись, что я постепенно поправлюсь, ведь я потихоньку набирался сил. У них и правда имелись причины так думать. Я стал в некотором роде менее мнителен, но лишь потому, что относился к своей участи все более равнодушно; то есть улучшение моего состояния играло не самую главную роль. Других признаков полного возвращения рассудка не наблюдалось. Я хотел совершить самоубийство и, если бы не череда счастливых обстоятельств, несомненно претворил бы свое намерение в жизнь.

Я убедил себя в том, что бóльшая часть окружающих действительно безумна, а следовательно, не может выступать в качестве свидетелей в суде. Поэтому иногда я заводил разговор с совершенно больными людьми; они могли послужить в качестве доверенного лица. Один из них, мужчина, который лежал в больнице уже не в первый раз, заинтересовался мною очень сильно и настойчиво пытался завести беседу, хотя я сопротивлялся. Из его регулярных рассказов я узнал, что раньше он работал страховым агентом. Наконец мы начали регулярно общаться с ним, расположившись вдали от лишних глаз. Только спустя несколько месяцев я заговорил с кем-то еще, кроме этого мужчины. Я вел с ним беседы почти обо всем, но не упоминал о себе. Однако в конце концов его настойчивость одержала верх над моей скрытностью. Одним июньским днем 1902 года, когда мы беседовали, он резко сказал:

– Почему тебя держат здесь? Я не понимаю. Очевидно, что ты совершенно здоров. Ты всегда разговариваешь со мной разумно.

К тому моменту я уже несколько недель ждал шанса поделиться своими мыслями. Я пришел к выводу, что у меня появился настоящий друг, который не предаст.

– Если я расскажу кое-что, о чем ты не знаешь, ты поймешь, почему я здесь, – сказал я.

– Так расскажи, – ответил он.

– Обещаешь никому не рассказывать о моих словах?

– Обещаю: буду нем как рыба.

– Ну, – начал я, – ты ведь видел тех людей? Они приходили сюда и говорили, что они мои родственники.

– Да. Но ведь они и правда твои родственники?

– Они выглядят как мои родственники, но это не они.

Мой любознательный друг рассмеялся.

– Ну, если ты и правда так думаешь, я вынужден забрать свои слова обратно. Ты и в самом деле самый безумный человек из всех, что я встречал, а уж я повидал безумцев на своем веку!

– Когда-нибудь ты поймешь, – ответил я.

Тогда я полагал, что он оценит мои слова по достоинству, когда наступит день моего суда. Я не поделился с ним тем, что считаю полицейскими и посетителей и нахожусь под их пристальным вниманием.

Время шло, и в июле-августе 1902 года я стал придумывать планы самоубийства вдвое чаще. Теперь я считал, что мое физическое состояние кажется для моих врагов удовлетворительным, и был уверен, что мое дело невозможно откладывать дальше сентября, когда начинают свою работу суды. Я даже заговорил с одним из санитаров, студентом-медиком, который летом подрабатывал в больнице. Я подошел к делу изобретательно. Сначала я попросил его принести из библиотеки «Алую букву», «Дом о семи фронтонах» [4] и другие книги; потом разговаривал с ним о лекарствах и, наконец, попросил его одолжить мне пособие по анатомии, которое, как я знал, у него имелось. Он согласился, но попросил меня молчать об этом. Когда я получил учебник, то, не теряя времени, стал быстро изучать главы про сердце, его функции и особенно внимательно – про то место, где оно располагается. Но едва я приступил к чтению, молодой человек вернулся и забрал книгу, объяснив это тем, что санитар не имеет права давать пациенту медицинские труды. Возможно, он передумал к счастью для меня.

Как обычно бывает в подобных заведениях, все ножи, вилки и другие предметы, которые пациенты могут использовать во вред себе или другим, пересчитывались санитарами после каждого приема пищи. Это правило терзало мой мозг. У меня не хватало смелости забрать нож или вилку. И хотя я в любой момент мог повеситься ночью, такой способ меня не привлекал: я думал о нем, как о последнем возможном варианте. Но желание раздобыть острый предмет, похожий на кинжал, который я мог бы вонзить себе в сердце, пожирало меня изнутри. С подобным оружием я был уверен в победе над полицейскими.

Летом работник стриг лужайку при помощи большой гужевой машины на лошадиной тяге. Машину часто оставляли снаружи, когда в ней не было нужды. На ней лежал квадратный деревянный ящик, в котором хранилось необходимое, в том числе – острый, похожий на шип инструмент, прочищающий отверстия для смазки, когда те забивались. Это был кусок стали длиной около двух сантиметров, заточенный как карандаш. И как минимум три месяца я выходил на улицу из палаты с одной лишь целью: украсть этот стальной шип. Я намеревался держать его у себя в комнате до того самого дня, когда меня повезут в тюрьму.