Оторванный от жизни

Мысль, что скоро я смогу прикоснуться к своему старому миру, не радовала меня. Я почти не верил, что смогу восстановить былые отношения, и остатки этой веры были растоптаны утром 30 августа 1902 года, когда санитар принес мне короткое сообщение, написанное на клочке бумаге. В нем говорилось, что мой опекун придет навестить меня днем. Я думал, что это ложь. Я чувствовал, что мой брат, будь он таковым, потрудился бы написать что-то в ответ, ведь я послал ему письмо впервые за два года. Тогда мне не пришло в голову, что у него не оказалось времени; что он, должно быть, надиктовал это сообщение по телефону. Я решил, что мое письмо конфисковали. Я попросил одного из докторов поклясться на крови, что ко мне действительно придет мой брат. Он так и сделал. Но моя ненормальная подозрительность лишила всех людей в моих глазах чести, и я никому не верил.

Как обычно, днем пациентов – и меня в их числе – вывели гулять. Я бродил по лужайке и частенько посматривал на ворота в ожидании; мимо них должен был пройти мой гость. Он появился где-то через час. Сначала я заметил его на расстоянии сотни метров и, гонимый скорее любопытством, чем надеждой, пошел его встречать. «Интересно, как мне будут врать на этот раз?» – подумал я.

Приближающийся ко мне двойник моего брата был таким, каким я его запомнил. И все же он не был моим братом, даже когда я пожимал ему руку. Как только мы покончили с этой формальностью, он достал кожаную записную книжку. Я мгновенно узнал ее: она принадлежала мне: я всегда носил ее с собой, пока не заболел в 1900 году. Именно из нее он вытащил мое недавнее письмо.

– Вот мой проверочный документ, – сказал он.

– Хорошо, что ты принес его, – ответил я, бросив взгляд на бумагу, и снова пожал его руку – на этот раз руку моего брата.

– Ты не хочешь прочитать его? – спросил он.

– В этом нет нужды. Я верю тебе.

После долгого странствия в джунглях воспаленного воображения путешествие закончилось тем, что я нашел человека, которого так долго искал. Мое поведение не отличалось от поведения великого исследователя, который, полный сомнений после долгих и опасных дней, проведенных в диких джунглях, нашел человека и, взяв его за руку, поприветствовал его простыми словами, вошедшими в историю: «Доктор Ливингстон, полагаю?» [7]

В ту самую секунду, когда я увидел письмо в руках брата, все изменилось. Тысяча ложных впечатлений, что я испытал за время 798 дней моей депрессии, разом видоизменились. Неправда стала Истиной. Мне снова принадлежала бóльшая часть моего потерянного мира. Я наконец почувствовал себя его частью. Гигантская сеть ложных представлений, в которой я безнадежно путался, теперь сплелась в болезненный бред. Я смог благодаря одному лишь взгляду разрубить этот гордиев узел и забыть о его существовании. Одно лишь понимание этого казалось чудом. Многие пациенты понимают свое положение в момент какого-то божественного озарения. И хотя это представление, полученное за секунду, – очень хороший симптом, не ко всем пациентам способность рационально мыслить возвращается так быстро. Однако новая способность делать разумные выводы по определенным темам означала, что я перешел из депрессии – одной фазы моего расстройства – в эйфорию, другую фазу. Если подходить к вопросу с медицинской точки зрения, я был так же болен, как и раньше, но счастлив!

Моя память в период депрессии походила на фотопленку длиной в 798 дней. Каждое негативное изображение волшебным образом – в какую-то особую секунду – проявлялось и становилось позитивным. Я даже не осознавал, что за это время у меня накопились сотни впечатлений! Но в момент, когда мой разум полностью пришел в себя, они резко проявились. И не только: другие впечатления, полученные до этого, тоже стали яснее. С того 30 августа, которое я рассматриваю как второй день рождения (первый пришелся на 30-е число другого месяца), мой ум стал проявлять качества, бывшие до того столь незаметными, что даже догадаться о них можно было с трудом. В результате изменений я смог сделать многое из того, что хотел, но о чем никогда даже не мечтал: например, написал эту книгу.