Оторванный от жизни

Я укрепился в мысли провести реформу. К этому меня толкали мотивы, отчасти похожие на те, что овладели Дон Кихотом, когда он двинулся в путь, как говорит Сервантес, «с намерением „искоренять все зло и подвергаться смертельной опасности, таким образом он обретет вечное признание и славу“». Сравнивая себя с безумным героем Сервантеса, я не хочу впадать в заколдованный круг рыцарства. Я хочу показать, что человек в состоянии неадекватной эйфории может быть зачарован своими лучшими побуждениями. Во власти этой мании, до некоторой степени идеалистичной, он не только готов, но и желает идти на риск и нести на своих плечах трудности, на которые в нормальной ситуации пошел бы нехотя. Справедливости ради, я могу заметить, что мои планы реформы никогда не достигали донкихотского и непрактичного уровня. Я не собирался бороться с ветряными мельницами. В качестве инструмента нападения и защиты я избрал перо, а не копье; я чувствовал, что острием пера однажды смогу уколоть общество так, что заставлю его сострадать; я приведу на это заброшенное поле битвы мужчин и женщин – искренних, желающих бороться за жизни тысяч больных, неспособных постоять за себя.

XIV

Два года пробыв без родственников и друзей, я не стал терять времени и попытался связаться с ними; однако я последовал просьбе моего опекуна и дал ему два-три дня на то, чтобы ознакомить близких с новым поворотом в моей судьбе.

В конце той первой недели я написал такое количество писем, что скоро израсходовал запас письменных принадлежностей. Последнюю партию мне предоставили по просьбе брата, который распорядился давать мне все, о чем я попрошу. Сам я попросил управляющего предоставить мне большие листы манильской оберточной бумаги. Я разрезал их на полосы в 30 сантиметров шириной. Одна подобная полоса длиной в 120 сантиметров подошла бы для любовного послания; но настоящее письмо требовало нескольких полос, склеенных вместе. Я не раз писал письма длиной в шесть – девять метров; однажды я сидел пару дней и исписал полосу, которая, расстеленная на полу, покрывала весь коридор – 30 метров. В час я исписывал около трех метров с плотностью в сто пятьдесят слов на 30 сантиметров. В маниакальном состоянии человек очень гордится тем, что делает все в рекордные сроки.

Это не делало их лишенными смысла. В них просто скакала мысль, и это было ожидаемо, потому что мания затуманивает «первоначальную цель». Мои письма – жуткие образчики эпистолярного жанра – регулярно отправлялись к получателям, но лишь малая часть из них достигла адресатов, поскольку все мои сочинения проходили через руки брата. Это раздражало, но позднее я понял, что он сослужил мне службу, став мостиком между моим раскаленным разумом и спокойными умами всех остальных. Однако его вмешательство и попрание моих прав стало первым шагом на пути к их полному уничтожению бестактными санитарами и, в частности, одним помощником врача.

Во мне всегда были сильны организаторские наклонности. Именно поэтому было естественным, что в маниакальном состоянии у меня возникла страшная тяга к контролю. Чтобы справиться с давлением, я немедленно взял шефство над тем отделением больницы, в котором лежал. Я раздавал приказы, часто маскируя их под вежливые просьбы. Однако если мои просьбы не выслушивались, а требования не исполнялись сразу, я дополнял их обидными ультиматумами. После этого ультиматумы ставили мне, и я попадал в неприятности каждый раз, когда они исполнялись.

Помощник врача, занимавшийся мной, понял, что не может выполнить все мои просьбы, и решил их просто игнорировать. Это было ошибкой с его стороны. Он мог бы делать то же самое, но тактично, не вызывая во мне враждебности. Но он относился ко мне с презрительным равнодушием, которое наконец переросло в злобу, что обернулось неприятностями как для него, так и для меня. За два месяца до этого управляющий и заведующий санаторием убеждали меня делать что угодно, просто попросив. Если они с легкостью могли контролировать меня в период умственного возбуждения, разумно предположить, что и третий человек, этот помощник врача, мог бы так же выйти на контакт, если бы относился ко мне с уважением. Но именно его плохо скрываемая надменность взрастила во мне презрение. В заметке, написанной на второй неделе маниакального периода, я предположил, что мы поладим. Это, конечно, было до того, как я стал создавать проблемы и испытывать его терпение. Тем не менее мое предположение свидетельствует о том, что он мог бы избежать потери времени и многих тревог, если бы воспринял мое дружелюбие. Дело в том, что больных лечит не только сам врач, но и его доброе отношение.