Отпадение Малороссии от Польши. Том 3

И после своего похода ко Львову и Замостью, после возведения на престол, в насмешку над врагами, худшего из них, после триумфального вступления в Киев, Хмельницкий бывал, что называется, не при себе: то лежал ниц на церковном помосте, то предавался мертвому пьянству. Теперь его болезнь разлада с самим собой усилилась.

Наблюдавшие поступки Хмеля в таборе под Берестечком описывают его полусумасшедшим. Он бродил по табору, сам не зная, зачем; вдруг, как будто проснувшись, изрыгал кровавые повеления, восставал против правительств и народов, отвергая всяческие законы общественной жизни, кощунствовал, проклинал, и снова впадал в апатию, а потом предавался обычному пьянству на целые дни и ночи.

Много было толков о причине душевного расстройства казацкого батька и поляки, с дикой отрадой, повторяют их доныне, забывая, что это было родное детище их шляхетского народа. Несомненно одно, — что Хмельницкий нашел в женщине, которую любил, то, что Шекспиров Троил — в Кресильде. От горячей любви к смертельной ненависти у такого человека был один только шаг, и этот шаг он сделал в то время, когда попал опять в такую грозную зависимость от хана, какую хан дал ему почувствовать под Зборовым. Нагроможденные в Суботове и в Чигирине сокровища требовали для своей охраны дракона. В качестве такового Хмельницкий приставил к своему золотому руну своего достойного сына, Тимофея. Какого рода была между отцом и сыном переписка, да и была ли, этого нельзя сказать, зная, что и Князь Василий сносился иногда с Князем Перуном, в избежание случайностей, через посредство живого слова; но дракон, в один прекрасный день, получил повеление быть палачом своей мачехи, и казацкой Кресильды не стало. Кто знает, какую роль разыграл в семейной драме Тимко Хмельниченко? В жажде богатства и власти он мог быть похож на отца. Между ним и отцом стояла женщина, и эта женщина пользовалась таким влиянием, что, как мы видели, могла отвести пьяную руку мужа от убийства гостей и послов. Притом же эта прелестница дважды перешла в его объятия из чужих. Старый любовник верит клевете скорее молодого, а такие грязные личности, как Богдан Хмельницкий, способны, в мрачную минуту, мстить и за чужую вину, не только за собственную. Как бы то ни было, только известие о казни Чаплинской пришло к королю 9 римского июня, когда он стоял еще под Сокалем, и король угостил своих приближенных за ужином рассказом, невероятным по своим гадким подробностям. Сам ли Ян Казимир придумал их, или помогли ему и здесь готовые на все иезуиты, — дело не в том, а в том, что, каковы бы ни были Хмельницкие, эти божки наших киевских атавистов, допускать с их стороны публичное разоблачение семейной драмы прилично только их малорусским панегиристам [43] да их смертельным врагам, польско-русским панам. Освецим, в отраду польскому потомству своему, сохранил всю скабрезность приукрашенного враждебною молвою романа, и засвидетельствовал источник её словами: «Это наш сам король за своим ужином с радостью докладывал (z uciecha referowal)».

Военные действия зависели теперь от того, был ли казацкий батько пьян, или трезв. От того же зависела и соподчиненность в его войске. Когда он пировал, пировало все войско, и тогда не было речи о послушании: тогда полковники прятались в палатках; толпы черни бросались одни на другие и, как выражались казаки, жаковали возы. Так рассказывают поляки, и, зная безобразия казацкой республики из русских источников, нечем нам опровергать подобные рассказы.

Хотя казацкое войско было вдвое многочисленнее панского, но Хмельницкий не двинулся с места до прихода хана, «крымського добродия», как называет его иронически украинская песня. Без татар, он мало полагался на стойкость казаков. Даже славный гайдамака Нечай, в роковой для него схватке, подгонял соратников к бою серебряным перначом своим. Булава Хмельницкого также имела двоякое назначение; но, без таких понудителей, как татары, не сделал бы казацкий батько на своей карьере больше Павлюка, Скидана, Острянина и Гуни. Татары в походах старого Хмеля играли важную роль не столько в смысле подкрепления казацких сил, сколько в смысле водворения в казаках «воли и думы единой», то есть в смысле террора. И желтоводским, и корсунским победителям — умирать от ляшеской сабли и немецкой пули, картечи, бомбы казалось не столь ужасным, как попасть в татарские лыка вместе с казачками и казачатами. Без татарского побратимства, казацкое скопище давно бы уже не существовало: оно — или было бы рассеяно такими полководцами, как Вишневецкий и Чернецкий, или разделилось бы на ся, подобно сподвижникам Наливайка, Жмайла, Тараса Федоровича, Павлюка, Остряницы. Того мало, что хан своим присутствием ставил казацкие полчища в необходимость идти на бой: татары отрезывали им путь к бегству, и нередко гнали панское войско одним своим криком.