Отправляемся в полдень

Рядом с ним и вправду лучше. Даже получается улыбнуться. Но эта уверенность длится недолго: из-за угла выходят два салигияра, и страх возвращается вновь.

Они тащат под руки человека. Глаза его бессмыслены, с губ капает слюна, а на всё лицо – жуткий шрам, словно дьявол припечатал когтистой лапой.

Старик сильнее обнимает меня и говорит:

– Вот так выглядят те, кто получил настоящую, а не мнимую печать. Так что цени!

Но оценить не могу, меня потряхивает, и воспоминания о ритуале накатывают вновь. Этот мир уже подарил мне пару кошмаров, теперь будет и ещё один.

Наконец мы оказываемся у массивной двери, на которой скалятся и скребут воздух драконы. Двое служителей закона – не знаю их сана, потому что эти – в красном – распахивают её, и сотни взглядов обращаются ко мне.

Кто-то даже достал бинокли.

Гадко. Поворачиваюсь, чтобы уйти. Но теперь красные преграждают мне путь. Элефантий за их спинами растеряно разводит руками.

Меня теснят на середину помоста и, грубо взяв за плечи, поворачиваю к залу. Публика разодетая, нарядная. Словно в театр пришли – мужчины, женщины, дети. Пялятся на меня, как на циркового уродца.

Хочется провалиться. Где здесь знаменитая яма под сценой, куда в старинных трагедиях падали грешники? Готова в неё рухнуть.

Но настоящее действо начинается, когда один из красных стражников срывает с меня рубаху.

Сотни глоток захлёбываются радостью:

– Греховодница! Падшая! Позор!

Каждое слово – как брошенный камень. И все – в цель. Сгибаюсь, опускаюсь на колени, закрываюсь руками, прячусь за занавеской волос. Иногда и правда лучше умереть сразу.

Но где-то в этом мире всё же есть милосердие, и у меня получается докричаться: на плечи падает что-то чёрное и тяжелое. На линии глаз – взблескивают погоны со лилейным драконом.

И голос – строгий, бесстрастный, немного усталый, – произносит сверху:

– Все грехи этой женщины, вольные и невольные, те, что уже совершены, и те, что ещё совершатся, принимаю на себя.

Поднимаю голову и вижу его будто впервые. Ангелом, пришедшим миловать…

Гудок седьмой

Не могу дрыхнуть. Лежу на нарах, пырюсь в потолок. Он белый, как те листы. И точки на нём – буквы. Если заплющится, то это покажется написанным. Может, тоже чья-то история. И там тоже стянули хламиду с души и выпнули голую на люди.

Листы уже завозюкала. Читаю в сотый раз. Про Тотошку, бабу Кору, Гиля. Гиль пахнет колымагами, он их вечно крутит. Баба Кора – рыбой. Как-то приволокла крабокарпа. Огромнючий. И вкусный…

Блиинн… Вою. Грызу подушку.

Вот, раскисла.

Фил сказал: помогу! Надо верить. Интересно, как примут Фила мои? А Машку эту? Вот бы офигели, когда бы явилась она. Не, мы с ней, канеш, похожи. И зеньки в один цвет – как небо без облаков. И совсем не похожи, вот. Она – будто я, но лучше. По всему. Хорошо, что Фил любит её. Когда любят, всегда хорошо.

Не, с парнем я была. Мне не понравилось. Больно, слюняво. На земле вышло, холодно было, заболела потом. А у нас болеть – уууууууууу, лучше сразу ложись и сдыхай. Сдохла бы, так баба Кора нашла и выходила. Так что то – другое. Любовь – она с крыльями. Как у Данте и Беатриче. Чтобы всю-всю жизнь, до встречи в Небесной Тверди.

Когда клочок неба, видный мне в окно, становится цвета моих волос, встаю и тащусь в пищеприёмку. В Залесье – общая. Там баба Кора и варила крабокарпа. Тут у всех свои.

Круто.

И обидно за наших до соплей.

Теперь на мне уже не та красивая хламида – жалко её, а проще, пушистая, в неё заматываешься. И с поясом.

В этой удобно.

В пищеприёмке, точнее по-здешнему, кухне – уже Фил. Что-то жарит, оно пахнет объедено.

Сажусь, качаю ушастика на ноге.

– Будем завтракать, – говорит он.

И будто не рад этому – хмурый, расстроенный. Ставит мне под нос тарелку и кружку с тем самым вкусным. Кофе, во.

Плюхается напротив, ковыряет в свой тарелке.

– Чё не весел, парниша? – поддеваю румяный кусочек, кидаю в рот. – Это же просто вау! У вас жрачка – круть!

– Мне тяжело, – нытельно говорит он. – Вижу тебя, а ты, как она, и хоть плачь, что не она.

– Не плачь. Меня вон какой-то хмырь ваш наружу душой вывернул – и то! – бормочу с набитым ртом, за что точно бы схлопотала от бабы Коры. – Давай лучше возвращать: меня в книгу, а её тебе.

– Легко сказать!

– Ну а чё? А низя, – жую, – просто вписать меня назад?

– Если бы всё было так просто.

Вздыхает, болезный. Жаль его, поэтому встаю, обнимаю.

Он отталкивает, машет на меня руками.

– Не делай так!

И красный весь.

– Ну прости, хотела утешить. Ты грустный.

– Спасибо, развеселила и утешила, – фырчит как тот игольник, – ешь давай, утешительница, и в гости пойдём.

– В гости? Ой, а к кому?! К Алёне? – ходить по гостям люблю. У нас только особо не находишься. В Залесье такие друзья, что приди к ним в гости, сожрут дорого не возьмут. Притом, в буквальном смысле. А из косточек сувениры сделают, ага. Но тут же другие гости. Они живут в домах и едят вкуснятину. Зачем им я?

– Пойдём к моему учителю, Аристарху Богушу. Я вчера ему кратенько отписал о тебе по почте.

– По почте? – давлюсь, кашляю, роняю вилку. – Письмоносец же вчера не заходил? Я всю ночь провалялась, знаю.

Фил лыбится.