Отправляемся в полдень

Когда мы прибыли к Разрухам, они уже уносились в мутноватую даль. На землетвари. Юдифь поперёк седла и что-то орёт. В лучших традициях вестернов.

И это притом, что мы рванули сразу, как Кора сказала…

А надо было раньше – прям за Юдифью, но я малёк прифигел от их разговора. Теперь только локти кусать.

Чёрт! Черт… чёрт…

…розововолосая выскочила, а ластоногая в лице переменилась.

– Глупая девчонка, она не понимает!

Я тоже не понимал. От слова «совсем». Но очень хотел, знаете ли.

– Мир не спасти, Великому Охранителю плевать на нас. Но можно спастись самим. Не всем. Но можно.

И Тотошка на неё – с обожанием и надеждой, глаза преданные, собачьи, хоть и человеческие, с ресницами.

– Есть один способ. Нужно её вернуть, пока дров не наломала.

– Я верну, ты только что за способ, скажи. Может, и мне подойдёт?

– А ты вообще откуда, любопытный такой?

– От Карпыча, слыхала про него?

По роже вижу, что да. Недаром же у Карпыча на фотке той – только сейчас дошло! – Юдифь была. Наверняка из-за этой девки и пересекались.

– Слыхала, – бурчит и садится на раскладной табурет, тот жалобно ноет под весом и просит пощады. – Он тебя прислал?

– Да, к Тодору, за билетом.

– На «Харон» что ли?

И щурится недобро всеми четырьмя.

– На него, но Тодор не дал.

– А как ему дать, если билет-то у меня, – и как засмеётся, с рокотом, и всё её могучее, складчатое тело – ходуном, как желе. – Ловкий он парень, чего и следовало ждать.

Прям с восхищением.

– Кароч, так, путешественник, верни мне Юдьку-дуру, а я тебе помогу. Валить отсюда надо побыстрее. Спасать в этом мире уже нечего. По рукам?

На том и сошлись, и я сразу рванул. За собако-парнем.

Он как заорёт:

– Я знаю, я знаю где!

И пулей вперед, только задние лапы впереди передних летят. А я ж не спринтер совсем. Три раза его останавливал, за бок хватался, еле дышал. А на холм этот вообще едва залез, думал, сдохну три раза. Но пронесло. Зато их упустил: как землетварь бегает – знаю, не догнать.

– Значит, по следу пойдём.

Слава богу, тут и следопытом не надо быть – колея, как от БелАЗа.

– Я не пойду, – собак головой мотает, уши по щекам бьют, – мне в Разрухи нельзя, строго-настрого. Ужо задаст!

– А если не пойдешь, задам я!

Нависаю: хоть и хилый, но с мальцом управлюсь.

Он приникает, хвост поджимает и поскуливает:

– Нильзянильзянильзя…

– Так-то ты её любишь?

Он скулит ещё громче, уже с подвыванием, совсем в холм этот влип.

– Знаешь, что такие, как Тодор с девушками делают? Тебе рассказать?

Видимо, знает. Лежит пару минут молча, а затем вскидывается и глядит туда, где оседает пыль от землетвари.

– Идём! За неё я буду рвать! Ты может не веришь, но я умею.

И в глазах такая решимость, что тут не поверить нельзя.

Влюблённые – самая глупая категория. Во всех мирах. Нащупал слабое место, и голыми руками бери.

А я плотно схватил поводок этой псины, теперь не отпущу, пока не приведёт к цели.

Билет будет моим, уже прям чувствую как он сиянием руку жжёт. Но улыбаться не спешу.

Позже, когда получу.

– Вперёд, мой косматый друг. Твою зазнобушку выручать…

И он срывается в галоп.

***

…до солнца мы так и не дошли.

Потому оно кануло, и накрыла ночь. А с зарёй явились ангелы. И нам пришлось улепётывать, лезть в расщелину, назад, под землю, во тьму, где привыкли.

Они совали следом рогатые морды на гибких шеях. Светили зеньками-прожекторами. Полыхали в нас огнём. Но здесь под землёй мы не боялись. Здесь мы были главнее. Мы уходили дальше, а их шеи кончались.

Пак сказал, что надо идти вплоть до Огорода. Вер качал головой: мы же смесили там всё. Мы – я и Ульта – молчали. Давали им решать. Пак сказал, что мы смесили самый верхний слой, где выращивали нас, но ниже – наверняка есть что-то ещё. Он чует задницей. А заднее чутьё его никогда не подводило.

И мы пошли.

Продираться через завалы, матерясь и чертыхаясь. Ну всё-таки дошли до двери с жуком. Такая же тогда и в Огород вела. Жук щерился и грозил нам неведомым и страшным. Но мы смеялись над страхом тогда. Ребята кое-как выломали дверь, а за ней – лестница, вниз, и вниз, и вниз.

Пак оказался прав. В которой раз.

И мы полезли.

Лестница была в середине кольца – по кольцу крутились ободы площадок с перилами. А за ними – видать – комнаты. Не осмотришься тут, когда лезешь задом в жопу мира.

Ниже и ниже.

До самого дна.

Оно оказалось бетонным. Кругом валялись дохлые. Но не такие, как мы. А эти, серые, в намордниках. Я пнула одного, он хлюпнул противно и рыхло, чуть не блеванула, но стало легче.

Пак волок нас дальше. Там мы нашли доску, где блымало много лапочек – красные, синие, зелёные, белые, и кнопки были – разные, круглые, квадратные. А впереди горело голубым и мелькали какие-то картинки.

Пак и Вер внимательно смотрели на них, но мы-то с Ультой, хоть и глупые девчонки, заметили: ни хрена не соображают, только умных корчат. Мне надоело ждать, и я гакнула по кнопке, самой большой и красной. И тут всё затряслось, будто землетварь где-то там рыла.

Стена перед нами ушла, и пока мы, прифигев, лупали зеньками, проявилась колба – громадная, полная мерцающих, словно светожуки, пузырьков. А в ней, свернувшись клубочком, спала она.

Эда!