Отправляемся в полдень

– Это неправильно. Других я караю за такое. Следовало написать рапорт в Эскориал. Я дважды начинал и не смог. Вчера, когда вы пришли с венком, вроде почти дописал. Но услышал ваши шаги и стёр всё к чертям.

Лупит кулаком по штукатурке. Упирается лбом в стену.

– Салигияры не умеют лгать. Нас в этом с детства уверяют. Что за ложь будет кара – немедленная, жесткая! И где? Небо не упало мне на голову, земля не разверзлась под ногами.

– Потому что вы – не лжёте. Сердце не лжёт вам, хотя вы и пытаетесь его заткнуть.

– Давно вы стали такой прозорливой?

С отчаянной злостью, будто полосуя плетью.

– Недавно, когда почувствовала то же самое.

– Вы меня…

И не даёт договорить, потому что считывает ответ прямо из головы.

Хватает и целует. Жадно, будто пьёт и не может напиться. Обвиваю шею руками и возвращаю ему поцелуи. Все до одного. А потом начинается безумие. Потому что пуговиц и крючков на нашей одежде слишком много, а сама она – слишком плотная. Мешает, давит. А нужно ещё не разрывать поцелуй, потому что тогда перестанем дышать, умрём.

Он сажает меня на старый стол, и тот ходит ходуном, грозя в любой момент развалиться под нами.

– Моё наваждение… моё наслаждение… мой грех…

Слова, перепутанные с безумием ласк, с треском ткани, с дробью отлетающих пуговиц, с моими стонами…

Лилия зацветает опять, горит ярче прежнего, звенит тонко, будто смеются феи.

И мне кажется, я снова крылата.

…мои пальцы в его волосах, его пальцы на моих бёдрах. Губы – горячие, требовательные, – скользят по шее вниз, к ключице… Будто обжигают, оставляют следы.

О да, ты ведь слышишь. Ты ведь знаешь. Только ты. Твоя… Для тебя…

Я спасу этот мир.

Буду послушной, буду твоим оружием.

Направляй меня…

Научи меня…

Люби меня…

Но в правила игры, того, кто расставил нас на шахматной доске, наша любовь не входит.

Мы не успеваем слиться в одно, рухнуть в сладкую бездну. Нас останавливают аплодисменты и смех.

– Бэзил! Не узнаю? Такой пыл! Куда девался правильный поборник догм?!

Я, замерев сначала, тяну шею, выглядываю из-за плеча любимого, и улетаю одна.

Потому что Бэзил двоится.

Техническая остановка один

(Исповедь ангела)

…не заладилось с самых ползунков, бля**

Мать может быть и смирилась бы и приняла – мать всё-таки. Хотя ей, канеш, графской дочке, нах не нужен был ублюдок от нищего железнодорожника. Хотя когда ложилась под батю – не думала. Девки вообще в такие минуты не думают, но ответственность потом на мужиков. Козлина такой-сякой, воспользовался неопытностью! А чё ж позволила, дура?

Ладно, проехали. Кароч, мать бы привыкла, но дед! Тот взвился. Мало что бастард, так ещё и с меткой этой.

И начали потихоньку гнобить. С малых лет. Держали на кухне, со слугами. Вечно тыкали, указывали место.

Но всё равно родных любил – и мать-предательницу и деда-сноба. Дед иногда даже звал к себе поговорить.

В его кабинете – замирал, смотрел, как на бога, каждое слово ловил. Иногда отвечал, если тот спрашивал. И чуть не до потолка сигать начинал, когда дед гладил по голове и называл смышлёным.

Однажды дед сказал, что есть специальная школа. Не просто школа – целая организация, S.A.L.I.G.I.A., где много таких же, с лилией на ладони. Их что там учат летать и драться.

– Летать?! – не поверил даже – И я смогу?

– Конечно, – убедил дед. – Хочешь посмотреть эту школу?

Ещё бы! Так хотел! Вокруг будет полно мальчишек-сверстников и с метками. Это клёво же!

А то вон даже дети слуг врассыпную, как увидят.

Было и другое – ехать с дедом в столицу! Об этом раньше даже и не мечтал.

Мама сама собрала в школу. У мамы – уже другая семья была, её спешно замуж выдали, но деток больше не было, вот она и тянулась к бастарду.

Тогда – даже носом хлюпала. Воротничок белый поправляла, своим мальчиком звала.

Тоже обнимал и в колени тыкался. Мол, что реветь – школа же. Это весело!

Выехали в ночь, всю дорогу проспал, к месту прибыли на заре.

Однако, когда подъехали, здание не понравилось. Оно было хмурым, если так можно сказать о здании. В таких – хоронят счастье. И следом за дедом шёл уже не так уверенно.

Здесь не было шума. Совсем. Тишина до звона в ушах.

Камеры, в которых прозябали какие-то несчастные.

Потянул деда за полу сюртука, кивнул на заключённых:

– Кто это?

– Грешники, – сказал дед. – Своей участи ждут. Худшие из людей.

Хотя крайний – оказался совсем юным, почти ровесник. Он выглядел измученным, но не худшим. Хотел это сказать, уж и рот, было, открыл, но дед цыкнул:

– Не слова больше! – и, широко шагая, повёл дальше.

В комнате с высоким потолком сидел человек в чёрном. На его фуражке щерился дракон. Человек был очень красив, хотя холодный и будто мёртвый. А рядом – гордо выкатывая круглое тулово – поблёскивал робот.

Вглянул на машину ту и забыл обо всём. Тут же полюбил это хмурое здание.

– Инспектор-наставник Эйден Карц, – представил дед. И человек в чёрном встал из-за стола, подошёл ближе и тронул за плечо.