Отправляемся в полдень

– Стало быть, тот случай с родителями, – месть? За испорченное детство.

Волна отвращения к будущему супругу накрыла меня.

– Что ты! – восклицает старик и меняется в лице. – То была одна из жутких проверок S.A.L.I.G.I.A. Насколько он готов подчинится. Он пожалел сразу, когда рассказал и получил похвалу от своих наблюдателей, – вздыхает. – Я присутствовал там, и помню, как бедный мальчик побледнел, когда ему сказали, что родителей накажут по всей строгости закона. Помню, дождался меня, своего духовника, бросился в ноги и стал умолять: «Спасите их, пожалуйста!» Отрок, запутавшийся в «хорошо-плохо» взрослых.

Из окна дышит холодом, бросает злое: виновны.

И я ёжусь, внутри – натянутая струна и дрожит. Спрашиваю тихо, едва узнавая свой голос:

– И вы помогли ему?

– Увы, дитя, у меня не было ни таких полномочий, ни должной дерзости. Зато когда их привезли, он сам, глупый мальчишка, кинулся спасать – попробовал устроить побег. Конечно же, его намерения прочли раньше, чем он успел что-то сделать. Его тоже наказали по всей строгости – родителей пытали у него на глазах. Он ползал на коленях перед своими наставниками, целовал им ботинки, лишь бы родных не мучили, но… те ребята – не судья Эйден. Они бросали на грехи необученных мальцов. Их не пронять мольбами. Они довели задуманное до конца. Всё, чем я смог помочь, это устроить грешников, когда их отпустили, сюда, в лучший приют.

– Стивен сказал, что Бэзил навещал маму и папу всего два раза…

– Да, мать не узнаёт его, но само его присутствие вызывает у неё панику и истерику… А отец – прячется в ужасе и шепчет откуда-нибудь из угла: «Не трогай! Не трогай! Я больше не буду играть» и начинает плакать. Бэзил навещал их дважды и дважды потом пытался покончить с собой, что для салигияра – страшное преступление. Никогда себя не простит. Так что, не считай его чудовищем. Вслед за Стивеном. Ему не понять, никому из них не понять.

Старик поднял на меня глаза, голубые и чистые, как омытое дождём небо.

– Так получилось, что все те, кто ему дорог, пострадали от него. Он боится, что это может повторится и с тобой. Пытается защитить, как умеет. От себя в том числе. Знаешь, пусть лучше ненавидит, чем полюбит и будет страдать.

Отлипаю от окна, сажусь рядом, обнимаю и говорю:

– Спасибо, что рассказали. Теперь у меня полная картина в голове…

Старик улыбается и хлопает по руке:

– Ты молодец, дочка. Уж не знаю, какая именно твоя душа, но одна точно мудра не по годам, – наклоняет голову вбок, становится привычно-хитрым: – Кстати, о картинах… Бэзил сам сюда картины Стивена привёз. Упрашивал меня спрятать так, чтобы никто не нашёл. Брата им не выдал.

Значит, всё-таки благодарный, зря Стивен говорил, что нет.

– Постойте… Если Бэзил видел ту картину, на которой я, значит…

– Он просто решил, что это – одна из девушек Стивена. И когда приезжал сюда, всё ходил любоваться.

Вспоминаю чванливое: «А рисует – хуже», и становится неприятно на себя, что приняла помощь Стивена в заговоре против Бэзила. Стыдно, что не рассмотрела за его холодностью страх и неуверенность в себе. Брата всегда считали лучше, наверное, даже он сам…

– Обещаю стать ему хорошей женой, – заверяю старика, но больше – себя.

Он улыбается и треплет по волосам:

– Ты не прогадаешь, девочка.

И я знаю – он прав.

Завтра мои глаза будут кричать о любви, и я буду услышана.

Засыпаю почти счастливой, под нежный шёпот сероглазого ветра.

Котёнок…

Гудок четырнадцатый

…в Раю – девять небес. Если добраться до девятого – увидишь Розу, она раскроется перед тобой. И будет тебе клёво, и ты начнёшь всё постигать. Это – высшее. А ещё там рядом – Небесная Твердь. И о ней не расскажешь, даже Данте не смог. Вон как писал:

Я в тверди был, где свет их восприят

Всего полней; но вел бы речь напрасно

О виденном вернувшийся назад…

Иногда мне кажется, что всё напрасно. Нет никакой Розы. И никогда не забраться на Дом-до-неба. До него идёшь, а он ускользает. Как солнце. Потом я узнала, что до солнца не дойти и за край земли не перевеситься. Не позырить, что там.

Это и есть – высшее. Оно всегда недостижимо.

Кто ж нас пустит таких, падших и с бывшим ангелом, в Рай? И где взять Беатриче, что поведёт?

Тотошка, обычно резвун, притих, поник и лежит у ног. Защитника из него не вышло, грустит. А Серый трёт бока и косится на меня недобро, будешь знать, гад, как к девушке лезть!

Солнце выползает медленно и лениво, невыспавшееся и злое, прям как я.

Зырю на Тодора и становится ещё херовее. У него по всему телу – черные борозды. Следы лап подземников. От борозд – как ручейки, вены чертят: их чёрная кровь побеждает его.

– Эй, – говорю ему, – ты почти дохляк.

Он бьёт ладонью по другой руке у локтя: во, мол, и хрипит:

– Не дождётесь.

Встаёт по стеночке и, когда кидаюсь помочь, обдаёт взглядом: ша, молекула. Гордый, блин.

Выползает на площадку, где бойня шла. Ползём с Тотошкой за ним.

Да, нехило они тут всё покрошили.