Отправляемся в полдень

– Сильфиды были прекрасны. И розы тоже. Знаешь, раньше повсюду росли розы: белые, красные. Сильфиды смеялись и пели. Гармония, идиллия. Всё сгинуло, пришла серость и уродство. Знаешь, почему я запретил искусства? Помнишь, когда в темноте пещеры в твоей голове зазвучала песня, – киваю, – что ты почувствовала?

– Диссонанс.

– То-то же!

Совсем грустно.

– Люди получают тех творцов, каких заслуживают. Знаешь, когда плохой портяжка пытается что-то, сшитое до него, перекроить по своим лекалам. Кромсает, чикрыжит, а в результате потом – выбрасывает. Негодное потому что. Вот так и они, поначалу только переделывали то немногое, что осталось от древних, извращали вусмерть. И мне стало жалко, запретил. Тем более прежнего осталось-то – нет ничего: один текст, «Божественная комедия», да картина, ты её видела в Эскориале, «Семь смертных грехов и четыре последних добродетели».

– И всё?

– Угу. Потому и нас и призвали. Мир, в котором нет текстов, лёгкий, как мыльный пузырь. И такой же хрупкий. Пфф и нету. И не осталось ничего, только радужная пыль на пару мгновений…

Я вижу её – радужную пыль лопнувших пустых миров. И вдруг осознаю весь слова «бессодержательно».

– Мир хочет родится вновь. Теперь уже – другим. Дай ему голос, сильфида. То, что рождается, должно голосить! Дай ему голос и Слово. Пусть он звучит на миллиарды парсек. Ты ведь слышала, как поют здешние звёзды? Ненастоящие. Злые звезды уничтожения. Их песнь груба и нелепа. Взлети, услышь, как поют миры. Напитайся этой музыкой. И подари песнь миру.

Зарываю глаза, становлюсь лёгкой, парю между жёлтым и синим медитативной розой¹⁵. И слышу мелодию: тонкую, дивную, изящную. В ней шелест ветра и крыльев, смех и шёпот, радость и печаль.

Она проходит сквозь меня. Исцеляя, исправляя, делая совершенной.

Улыбаюсь.

Да и Охранитель доволен: ещё бы, поняла! услышала! смогу!

– Подарю песнь – вернусь?

– А ты хочешь?

Лукавый, сам привязал к здешнему.

– Да, там папа, Маша. Ждут.

– А он?

Хитрый, умеет ранить.

– Он ведь будет там?

– Будет, – обещает.

– Смотри мне!

– Угрожаешь?

– Предупреждаю.

Он смеётся, белизна тает, растекается мороженным на солнце, и я возвращаюсь. Пока что – не домой.

***

– … не ушла!

Глаза у него светятся, но будь мы снаружи, сказала б – нездорово блестят. Улыбка кривая, из серии «потому что нужно». Одежда – одни ошмётья, у рваных ран – чёрные края, от которых щупальцами спрута расползается яд тварей, попавший в кровь.

Вид ужасный и трясёт всего.

– Рано ещё да и нельзя.

– Почему? – глухо, слова шершавые, царапают слух. Пытается встать со мной на руках, но сил не хватает, падает на колени, роняет ношу. Больно, но злюсь лишь на отчаянное упрямство, когда доносится еле слышное: – Прости… бесполезный… провалил…

Обнимаю за шею, стараясь не касаться ран, прижимаюсь крепче:

– Глупый! Как я могу уйти? Бросить тебя, бросить всё…

Вымучивает улыбку, с трудом поднимает руки, чтобы обнять.

Что мне делать? Как спасти? Охранитель, ты обещал подсказки!

– Займись со мной любовью…

Не верю, прокашливаюсь даже. А он – тянет к себе, утыкается в волосы, обжигает дыханием шею и применяет запрещённый приём:

– …пожалуйста.

Каменею в объятиях. Как тут реагировать? Что отвечать? Какая тут любовь, когда я только от бога, а он сам – полутруп?

– Сильфиды не только убивают, но и дарят жизнь. Подаришь мне?

– Куда тебя девать…

Возбуждения нет, есть страх, отчаяние, незнание, поцелуи с горчинкой. И, кажется, слёзы, которые он собирает губами. Снимает остатки формы, стелет на пол пещеры.

Я обнажена. Когда сильфида вырывается наружу, вот так, в полную силу, одежда будто сгорает. Так было и там, в ночлежке.

Опускаюсь на чёрное ложе.

Дарить любовь на поле брани, среди трупов чудовищ, неправильно и неромантично. Но меня не спрашивают, на слова нет времени.

– Исцели.

То ли просьба, то ли приказ, вместо признания, перед тем как неаккуратно, без церемоний ворваться в меня. И брать, владеть, вминать в камни, пить крики и слёзы.

И глаза нечеловеческие – жёлтые, звериные, с вертикальными зрачками, пугающие.

Захлёбываюсь от жара и боли, вбираю, отдаю всё, до конца. На грубость – нежностью, не думая о себе. Исцелить, только исцелить…

На пике – не кричать, стиснуть зубы, крепко обвить ногами, запутаться пальцами в волосах и стать единым целым…

… мир умирает, чтобы родиться…

… я – тоже, с ним…

Чёрных ран больше нет, взгляд сияет и полон мною.

– Ты прекрасна.

Теперь сама улыбаюсь через силу.

– Тут недалеко – тёплая река. Приведём себя в порядок и займёмся одеждой. Только учти, я не силён в бытовой магии.

– Переживу, – тыкаюсь носом в плечо. Наслаждаюсь тем, как его пальцы перебирают по позвоночнику, будто флейтист разучивает аппликатуру.

В этот раз он поднимается упруго, без натуги, легко подхватывает меня. Шепчет слова заклинания, и нас обоих окутывают чёрные мягкие плащи. Так лучше.

Можно закрыть глаза и не думать. Но мне надо, потому что важно.

Он шагает размеренно и, кажется, видит, как днём.

– Как ты понял, что мне плохо?

– Нитка натянулась.