Отправляемся в полдень

– Вер! Пак сказал, что ты будешь…

Слова – врассыпную, как тараканы от света. В башке звенит и тоненько воет, лыба сама к уху ползёт, в горле ком и зеньки щиплет. Раскрываю руки, лезу обнимать.

– Дождался, – бормочу.

– Дошла! – и трогает волосы треморной рукой. Щурится, блымает, вот-вот в нюни впадёт. – Не изменилась совсем, – говорит, – сразу мамина сила видна.

Оборачиваюсь, а они все стоят прифигевшие и на нас зырят. Айринн их выпутала, Вер в них какой-то сетью пальнул. Косятся на друг друга, но больше биться не решаются: одно слово – ангелы! Благородные, мля!

– Ангелы – с нами, – говорю.

Вер качает головой.

– Забыла, как они нас гоняли.

– То другие же, – напоминаю, – а эти, позырь, на людей смахивают. Тодор, тот, что с красными волосами, вообще бывший. Ненастоящий.

– Да уж, – тянет Вер, – как всё поменялось-то, пока тут сидел, тебя ждал. Но раз уж они пришли, значит, так надо было. Без предначертания не добрались бы.

– Ещё как с предначертанием! И она, – тычу в Айринн, – и я с Охранителем виделись! Он и свёл!

– С Великим Охранителем? – уточняет.

– Угу, – говорю, – с ним.

– Плохо, он враг.

– Да нет же! – мотаю башкой. – Он меня розой назвал и сказал: цвети! А она вообще сильфида, это её Ульта родила, вон, мамино зерно.

Он не радостен и думает о своём. Потом кивает нам всем: пошли, мол, и, бредёт в дырке в стене.

Ныряем за ним.

Ну, канеш, аппаратная! Помнила про неё, но фиг бы нашла. Вон как замуровал!

Остальные тоже ныряют следом и присвистывают аж!

Тут клёво! Хоть старо, ржаво и покрыто пылью.

Вер манит нас к центровому столу. Помню, Пак там что-то клацал и середина светилась.

Теперь – тоже.

Но Вер не спешит, проверят: готовы ли? Взгляд тонкий, игольчатый, так и нанизывает, не соскользнёшь.

Ирка жмётся к чёрному, Тодор стоит гордый, руки сложил, Серый чё-т юлит и зеньками стреляет: хороша компашка! С такими только мир спасать, ага!

Но Вер, кажется, доволен.

– Слова матери сбываются: Роза встретила Сильфиду. Звёздный дождь обрушился на нас, а скоро падёт и Небесная Твердь.

Ну, блин! Всю радость угробил! Не прощу!

– Мы увидим последние дни и обратим их в первые.

Тишина!

Только его голос – хоть и дребезжит, как старая колымага, но разлетается повсюду, до самого потолка.

– Но прежде, чем вы пойдёте свершать подвиги, вам предстоит увидеть то, что сто пятьдесят лет хранилось в тайне…

Нажимает какие-то рычажки, кнопочки тыкает, и середина стола светится сильнее. Но сначала – приходят слова. Голос – стариковский, важный такой, говорит, как гвозди вколачивает: мол, наслаждение непристойно…

– …голограмму Бога!

И тот является нам.

Техническая остановка два

(Голограмма бога)

…голос старческий, исполненный мудрости и достоинства:

– …грешник никогда не ступит на Небесную Твердь и не войдёт в Сияющие чертоги… Запомнил?

– Да и даже записал! – бойко отвечает юноша, что стоит коленопреклонённым у ног вещавшего старца, и щёлкает кнопкой на гологафе. Почти белая прядь пересекает чистый лоб, а в голубых глазах совсем не по-небесному пляшут бесенята.

Старик треплет юношу по плечу: когда молодой человек поднимается во весь рост, то оказывается на голову выше вещуна.

– Думаете, они поверят? – он возится с приборами, настраивает. Старец перебирается на некое ложе, наподобие стеклянного гроба.

– Ещё как поверят! Заветы и запреты – самое мощное оружие. Мы придумали идеальный вариант управления: заснуть.

Он устраивается поудобнее, юноша подсоединяет к его телу прозрачные проводки.

– Мы спим, а они боятся нас и потому слушают! Это, знаешь, как с родителями. Дети, когда те уходят или ложатся отдохнуть, шалят, но всё время, подспудно, ждут возвращения или пробуждения и кары за шалости. Если они не разумны. Разумные дети стараются не будить, не шалить, выполнять заветы. А можно поступить ещё круче – назначить им няньку, вроде строгую, но добрую. По сути, нянька ничего особенно и сделать-то не может, но она блюдёт, а, значит, тоже внушает страх. Великий Охранитель – око спящих. Так они станут звать тебя.

Юноша улыбается горько.

– Или просто проклинать…

– Не решатся, – старик откидывается на ложемент и прозрачная крышка криокамеры закрывается.

И вот уже юноша один на один с огромным кораблём и почти разрушенным миром. И ему остаётся только следить за агонией. Миру внизу не выжить, но почему-то от этого больно.

Юноша настраивает зрительное окно и смотрит вниз. Над землёй тянется мутный зеленоватый смог, а сама почва под ним красная, как вечная рана. На ней ничего не растёт.

–… когда мы прилетели сюда, всё было по-другому. Помню, меня, карапуза, – рассказывает он молчаливым серебристым панелям, – отец подносил к иллюминатору, и я видел свечение. Нежное, зеленоватое, от него становилось тепло, как от маминой руки на лбу. А ещё слышалась песнь. «Сильфиды, – говорил отец, – самые прекрасные создания во вселенной».

Сильфиды наполнили свой мир красотой и гармонией. Люди под их правлением благоденствовали. Строили города, развивали науку, занимались искусством. И не воевали.