Отправляемся в полдень

Он почти задыхается от радости. Не будь мы в зале, полной людей, поцеловал бы.

– Решила, что глупо себя хоронить. Да и тебе нужно было подлечиться, а зелёный – лечит!

Лёд в глазах растаял, и сейчас меня убеждают, что и серый может быть тёплым. Я верю и купаюсь в его восторге.

– Прости, не смогу остаться с тобой. Мы – в первом контуре охраны. Прорывы грехов всё чаще.

Не хочу отпускать, не хочет уходить, но мир вновь оттягивает нас друг от друга, разлучает, раскидывает…

А я ведь ещё не спросила, как сказать Оливии про них с Тодором.

Музыка ужасна. На неё, как и на стихи, тоже выдаётся лицензия. Не за талант – за деньги. И придворный композитор имеет достаточно средств, чтобы заполучить нужный документ. Но…

…без лишнего зазнайства: моя песнь сильфиды выходит лучше!

Жещины – группками, жмутся у стен, как на провинциальной дискотеке. Ещё бы – под такой грохот в таких платьях не потанцуешь. Да и выглядят все скорее испуганными, чем весёлыми.

Много женщин в чёрном – жёны салигияров, в чём-то бесформенно-бесцветном – добропорядочные аристократки. Попугайно-яркие – Продажные. И лишь девушки, дебютантки, которым исполнился двадцать один год – в светлых платьях, вроде моего.

Я не попадаю ни в одну категорию: хоть и дебютантка, но замужняя. Да ещё и за салигияром! Мыслимое ли дело – в зелёном! Шепотки становятся громче.

Появляется церемониймейстер – толстый, важный, разодетый аляповато.

– Да начнутся танцы во славу Регент-Королевы! Вечное процветание её дому!

Объявляет столь гордо, будто сейчас перед нами явится фея снов и заиграет Моцарт.

И начинается какофония. Ничего жутче в жизни не слышала. Затыкаю уши, ищу угол, куда забиться. Но меня хватают за руку и тянут в центр зала.

– С ума сошёл! – успеваю сказать прежде, чем он подхватывает меня, странным образом трясёт в воздухе и ставит рядом, а потом сам – топает и хлопает. – Это танец?!

– Единственный, который позволено танцевать! – он пытается перекричать грохот, что здесь песней зовётся.

А я прикрываю глаза и представляю, как бы дивно было кружится с ним в вальсе.

На какой-то момент Бэзил замирает. А потом его глаза широко распахиваются:

– Так танцуют в твоём мире?

Снова залез мне в голову, но сейчас не злюсь.

Он наклоняется и шепчет заговорщически:

– Очень красиво, – и добавляет совсем уж крамолу: – давай попробуем.

Смеюсь и сияю для него, делаю книксен, протягиваю руку и… оказываюсь в объятиях. А потом мы кружимся, парим, наслаждаемся под музыку, слышную только нам.

Оба крылатые.

И пропускаем её появление.

– Какая наглость!

Противный визгливый голос вламывается в гармонию нашего полёта.

Только теперь осознаю, что все вокруг замерли и пялятся на нас. И прежде всего она – дородная, с мясистым красным лицом, которое под стать кухарке, а не королеве. Корона смотрится на ней, как на корове седло. А рядом, в инвалидной коляске, пускающий слюни, должно быть, венценосный сын. Пальцы на поручнях – скрюченные, взгляд пустой и стеклянный.

И тут зал отмирает: каждый спешит выразить своё почтение, льстит королеве, умиляется и сюсюкает над слюнявым правителем.

Мне кажется, что я очутилась в цирке уродов или в сказке о голом короле. Только салигияры не участвуют в этом представлении. Застыли на постах: чёрные, красные, белые.

Глазами нахожу судью Эйдена и ловлю немую просьбу: остановиться в шаге от войны!

Бэзил сжимает мне руку и снова ледяным, ненавистным мне тоном, бросает:

– Идём и не дури!

Меня трясёт.

Он предал Тодора, судью Эйдена, родителей, неужели предаст и теперь?

Шикает на меня:

– Не смей говорить с королевой. Это делает только придворный слухоусладитель.

Как же гадко! Ещё и молчать. Мне уже хочется закатить истерику, потому что диссонанс в его поведении слишком бьёт по нервам.

Но Регент-Королеве улыбаюсь и раскланиваюсь вежливо.

Она смотрит на меня, как на подопытную букашку. Через лорнет.

– А, эта та самая, которая закроет нас от грехов? Видимо, ей что-то обо мне рассказали. Мужчина – гладко бритый, статный с низким поклоном отвечает: – Да, моя солнцеликая госпожа. – Я думала, она будет больше, а эта – совсем пигалица. Много ли прикроет?

Королева презрительно фыркает, и все, как по мановению дирижёрской палочки, начинают хохотать. Бэзил почти до хруста сжимает мне руку. А лучше бы – поддержал, обнял. Чувствует же, что вот-вот сорвусь.

Но нет же – приказывает молчать!

Говорит королева:

– У тебя, пигалица, есть кое-что, что принадлежит мне.

Судорожно хватаю ртом воздух, потому что не понимаю, о чём речь, но от меня ждут ответа. А я должна молчать. Мотаю головой: нет, ничего нет.

Королева багровеет и со всего маху бьёт меня веером по лицу:

– Дура! Да как ты смеешь?! – орёт она, а я – размазываю кровь из разбитого носа.

Все молчат: возмущены! Не ей – мной! Даже Бэзил.

Королева кричит ему:

– Почему ты не объяснил ей? Ты что – не учишь свою жену?

И теперь всё потешаются уже над Бэзилом. Ублюдки! Грязные порочные твари! Да они волоса его не стоят! И мне плевать, пусть убьют.

Простите, судья, но в этой войне я не имею права останавливается.