Отпущение грехов

Строго говоря, — заключил он, — гадать, что есть зло, а что — нет, совершенно бессмысленно. Добро и зло не являются для меня заданными категориями; они могут, так их и этак, спутать все карты, когда мне что-то требуется. А если что-то требуется мне очень сильно, здравый смысл говорит: „Пойди и возьми — и не попадись при этом“».

И тут Далиримпл вдруг понял, что ему требуется в первую очередь. Пятнадцать долларов, чтобы погасить долг за жилье.

Всплеск энергии сбросил его с изгороди, он сорвал пальто и карманным ножиком вырезал из черной подкладки квадрат со стороной сантиметров в десять. У краев квадрата он проделал две дырки, а потом приложил его к лицу и закрепил, заправив край под шляпу. Поначалу ткань нелепо взмывала, но потом намокла и прилегла ко лбу и щекам.

Так, а теперь… сумерки сгустились в шуршащую дождем тьму… совершенно непроглядную. Он стремительно зашагал назад к городу, не потрудившись снять маску, едва разбирая дорогу через дырки с рваными краями. Никакого напряжения он не чувствовал… Если что и щекотало нервы, так желание как можно скорее покончить с задуманным.

Вот он ступил на первый тротуар, прошагал до ближайшей зеленой изгороди, расположенной подальше от фонаря, и затаился за ней. Не прошло и минуты, как послышались шаги, другие… он выжидал… женщина… затаив дыхание, он дождался, когда она пройдет… потом мужчина, рабочий. Он почувствовал, что следующий прохожий как раз и будет что надо… шаги рабочего замерли на залитой дождем улице… снова шаги, все ближе, и внезапно — громче.

Далиримпл приготовился:

— Руки вверх!

Прохожий остановился, нелепо хмыкнул и задрал пухлые ладони к небу.

Далиримпл обыскал его жилет.

— Так, слизняк, — сказал он, показным жестом опуская руку в брючный карман, — а теперь — бегом, да топай погромче! Услышу, что шаги смолкли, — выстрелю в спину!

А потом он стоял, пытаясь сладить с внезапным приступом хохота, пока звук явственно перепуганных шагов растворялся в ночи.

Через минуту он сунул пачку банкнот в карман, сорвал с лица маску и, стремительно перебежав через улицу, рванул в какой-то проулок.

IV

Впрочем, несмотря на все умозрительные доводы, которые Далиримпл придумал в свое оправдание за недели, последовавшие за принятием этого решения, он пережил немало неприятных моментов. Мощная волна чувств и врожденных амбиций все пыталась разметать его новую философию. Он терзался нравственным одиночеством.

На следующий день после своего первого дела, в полдень, он перекусывал с Чарли Муром в маленькой столовой; он проследил, как тот разворачивает газету, и ждал, какова будет реакция на новость о вчерашнем ограблении. Но то ли газета не упоминала об ограблении, то ли Чарли не проявил к нему интереса. Он вяло перевалился на спортивную страничку, впитал все замшелые банальности доктора Крейна, ознакомился с редакционной статьей об амбициях — при этом челюсть у него слегка отвисла, а затем устремился прямиком к Мэту и Джефу[13].

Бедняга Чарли, с его невыразительной аурой зла и мозгами, неспособными сосредоточиться; Чарли, обреченный вечно раскладывать скучный пасьянс неосуществленных проделок.

Впрочем, Чарли находился на другой стороне изгороди. В нем легко было пробудить пыл и неистовство праведности; он способен был рыдать над утраченной невинностью героини пьесы, мысль о бесчестии могла вызвать у него благородное негодование.

А на моей стороне изгороди нет никаких укрытий, подумал Далиримпл; сильный преступник охотится в том числе и на слабого преступника; тут у нас сплошная партизанская война.

«Что со мной в итоге станется? — размышлял он настойчиво, до изнеможения. — Или вместе с честностью из жизни уйдут и все краски? Иссякнет ли мое мужество, притупится ли мой ум? Впаду ли я в бездуховность — ждут ли меня в итоге опустошение, укоры совести, крах?»

Всплеснувшаяся ярость заставляла его разум кидаться на преграду — и замирать там, посверкивая клинком гордости. Другие люди, преступившие законы правосудия и человеколюбия, лгали всему миру. Он, во всяком случае, не станет лгать самому себе. Он перешагнул планку байронизма: он не духовный бунтарь Дон Жуан; не философский бунтарь Фауст; он новый психологический бунтарь своего века, восставший против исконных сентиментальных стереотипов, заложенных в его сознание.

А хотел он просто счастья — медленно нарастающего удовлетворения всех нормальных потребностей — и был при этом твердо убежден, что материю счастья, если не его духовное наполнение, вполне можно купить за деньги.

V

И вот настала ночь, когда он повторно вышел на дело, и, шагая по темным улицам, он ощущал в себе что-то кошачье — гибкость, подвижность, изворотливость. Мускулы гладко и послушно двигались под слоем здоровой, без всяких излишков плоти — его посетило абсурдное желание проскакать по улице, пробежаться, лавируя, под деревьями, покрутить сальто на мягкой траве.

Погода была не то чтобы студеная, но воздух казался слегка терпким и скорее бодрил, чем холодил.

— «Луна зашла; не знаю, сколько пробило!»[14]