Отпущение грехов

— Дело шло к концу первого действия, — продолжал тусклый человечек, — я уж приладился к ее коленкам, то есть к тому, что она пихается так, что кресло мое ходуном ходит, но сам во все глаза на сцену гляжу… И вот тут ее снова прорвало. Ей, мол, операцию делали, и я точно помню, как она ругала своего врача: она-де так ему и заявила, что знает собственный желудок уж как-нибудь получше его… А в пьесе как раз самое интересное началось, мои соседи уже вытащили носовые платки и рыдали за милую душу, да и я сам едва не расчувствовался. Дама же вдруг принялась рассказывать подругам про водопроводчика, у которого несварение желудка, и про то, что она посоветовала ему делать… Это ж надо, а?!

И он опять покачал головой, его тусклые глаза невольно остановились на миссис Робинсон, хотя подсудимый тут же их отвел.

— Ее мне прекрасно слышно, все-все, а вот артистов — ни черта! То одно не разберу, то другое. В зале все засмеялись, а я в толк не возьму, что там на сцене такого смешного сказали… Ну, все отсмеялись, а эта, у меня за спиной, опять за свое. Потом зал просто взорвался от хохота, все за животы хватаются… никак не могут успокоиться, хохочут и хохочут, а я снова ни черта не услыхал. Тут дали занавес… и на меня вдруг что-то нашло, сам не знаю, как это приключилось. Видать, совсем перепсиховал, потому что вскочил, откинул сиденье, перегнулся назад и вот ей, даме этой, ка-ак вмазал…

Он умолк, а зал дружно выдохнул, как будто все, затаив дыхание, ожидали, чем же дело кончится. Даже судья и тот судорожно вздохнул, ну а все три дамы на свидетельских местах сразу же затараторили, и голоса их становились все пронзительней, все визгливей и все громче… Судья еще раз со всей силы грохнул молотком по столу.

— Чарльз Стюарт, — повышая голос, спросил судья, — это все, что вы хотели сказать в свое оправдание? Вы ведь подняли руку на женщину, да еще столь почтенного возраста!

Чарльз Стюарт сильно втянул голову в плечи, будто хотел спрятать ее в своем тщедушном теле.

— Да, сэр, я все сказал, — еле слышно пробормотал он.

Миссис Робинсон вскочила с места.

— Вы слышите, ваша честь! — взвизгнула она. — Он не только поднял на меня руку! Он еще и лжец, жалкий грязный лжец. Он только что сам заявил при всех, этот грязный, жалкий…

— Тише! — вскричал судья громовым голосом. — Разбирательство веду я, и я сам в состоянии сделать надлежащие выводы!

Последовала пауза.

— Оглашается решение суда в отношении Чарльза Стюарта… э-э, — он помешкал, заглянув в протокол, — Чарльза Дэвида Стюарта, проживающего на Западной Двадцать второй улице, дом двести двенадцать.

Зал притих. Начинающий репортер подался вперед в надежде, что приговор будет не слишком суровый — скажем, несколько дней тюрьмы на острове посреди Гудзона, — ну, чтобы избавить парня от денежного штрафа.

Судья откинулся назад в своем кресле и сунул большие пальцы под складки черной мантии.

— Обвиняемый оправдан, — сказал он. — В иске отказано.

Выходя из здания суда, тихий, невзрачный Чарльз Стюарт зажмурился от солнечного света и, на секунду задержавшись на пороге, воровато оглянулся, словно боясь, что вышло какое-то недоразумение, что судья попросту ошибся. Посопев немного — нет, не из-за насморка, а по неким не очень понятным причинам, заставляющим нас хлюпать или шмыгать носом, он медленно двинулся прочь, ища глазами ближайшую станцию подземки.

Остановился у газетного киоска, купил утреннюю газету; затем поезд подземки повез его к югу, на Восемнадцатую улицу, там он вышел и, прошагав некоторое время, теперь уже на восток, добрался наконец до Третьей авеню. Тут он и работал — в ресторане, открытом и днем и ночью, построенном из стекла и отделанном декоративной белой плиткой. Тут он просиживал за конторкой всю ночь до рассвета, принимая деньги и подсчитывая суточную прибыль владельца этого заведения, мистера Кушмиля. Именно здесь, в нескончаемые ночные часы, его взгляд — достаточно было слегка повернуть голову — всегда находил накрахмаленный полотняный фартучек мисс Эдны Шеффер.

Ей двадцать три года, у нее милое, нежное личико, хотя, сказать правду, волосы являли яркий пример того, как не стоит пользоваться хной. Ей это было невдомек, поскольку все ее знакомые только так хной и пользовались, и, видимо, поэтому ее не смущало, что ее волосы были почти красными.

Чарльз Стюарт давно уже привык к этому цвету — и, возможно, вообще никогда не замечал, что они какие-то не такие. Его куда больше притягивали ее глаза, а еще белые руки, которые проворно разбирали груды тарелок и чашек, хотя на самом деле были просто созданы для игры на рояле. Однажды он чуть не пригласил ее в театр — на дневное представление, однако когда она подошла к нему с усталой, но задорной улыбкой на чуть приоткрытых губах, то показалась ему такой прекрасной, что он сразу оробел и промямлил какую-то чушь.