Отпуск по ранению

- Ты проснулась? - промямлил он, но она ничего не ответила, продолжая глядеть на него каким-то невидящим взглядом. Он совсем смутился, начал переступать с ноги на ногу и наконец раскашлялся. - Ты что, не видишь? Это я. Меня задержали по дороге от Сергея...

- Это не ты, Володька, - каким-то пустым, безразличным тоном проговорила она. - Выйди, я приведу себя в порядок...

- До каких часов у тебя увольнение?

- Не все ли равно. Я сейчас уйду.

- Юлька, но нельзя же так! Ты ничего не знаешь...

- Я ничего не хочу знать. Выйди.

Володька вернулся в комнату матери.

- Юля почему-то решила, что ты встретил эту... Майю, кажется? Была у вас в классе такая пышная девочка, и что пропадаешь у нее, - сказала мать. Он ничего не ответил и опять засмолил папиросу.

Вошла Юля, бледная, подурневшая, в помятой гимнастерке и юбке, и опять Володьку ударило жалостью.

- До свиданья, - сказала она только Володькиной матери. - Я ухожу.

- Я провожу тебя, - поднялся он.

- Не хочу, - резко бросила Юля.

- Все равно провожу.

Они молча спустились по лестнице, молча шли по улице. Когда они сходили с тротуара, Володька хотел поддержать ее за локоть, но она вырвала руку.

- Не дотрагивайся до меня!

Так в молчании они дошли до ее дома, и только тут, приостановившись, Юля дрожащим голосом сказала:

- Как ты мог.... с этой дрянью. Она же чуть ли не с восьмого класса...

- Да не встречался я ни с какой Майкой! Я напишу тебе...

- Все равно ты продал меня. - Она круто повернулась и вошла в парадное.

Возвратясь домой, Володька принялся строчить большое письмо, стараясь объяснить ей (да и себе тоже), что произошло с ним, предлагая ей остаться друзьями, не обрывать то, что у них было, но письмо не получалось, выходило вымученным, холодным, и Володька разорвал написанное.

* * *

Встреча с Сергеем произошла опять на той же квартире в Троицком переулке. Когда они говорили по телефону, договариваясь о встрече, Володьку поразил голос Сергея. Что-то у него случилось, подумал он. Но, встретившись, он ничего не заметил на лице Сережки - оно было спокойно и лишь очень сосредоточенно. Он довольно рассеянно слушал Володьку, рассказывавшего о неожиданном приходе Юли и о сцене, которая произошла.

- Ну и что же? У Юльки, по-моему, был какой-то роман, пока ты был в армии, теперь у тебя. Подумаешь, - небрежно высказался Сергей, не придавая всему этому значения.

- Мама часто мне твердила, что ее счастье и ее беда в том, что она воспитана на святой русской литературе... Я тоже в том же грешен, - заметил Володька.

- Думаю, что здесь больше беды... Слишком много психологии и "проклятых вопросов". Русская литература не смогла воспитать цельного, рационального человека. Она создала либо фанатиков, либо лишних людей, - заявил Сергей. Кстати, мы спорили с тобой об этом еще на заре туманной юности. Помнишь?

- Помню. Но ты был не прав тогда, как и сейчас. Русская литература воспитала человека, которому очень трудно быть подлецом...

- Возможно, возможно... Прости, Володька, но мне что-то не до дискуссий. Я позвал тебя по другому поводу... Вот прочти. - Сергей вынул из бокового кармана пиджака конверт. - Это от отца... - и отдал Володьке.

"Дорогой Сережа! Не знаю, получил ли ты то, о чем писал. Не знаю - нужно ли это вообще. Без твоей помощи я как-нибудь проживу здесь, и главное не во мне. Я чувствую, ты в страшном разладе и тебе трудно. Я хочу, Сережа, чтоб ты был со всеми, чтоб моя судьба никак не была помехой твоему великому гражданскому долгу. Страна в огромной беде..."

Дальше следовали обычные в письмах слова: вопросы о здоровье, приветы Любе и знакомым...

Володька прочел... Своего отца он не помнил, тот погиб в служебной командировке на Украине, случайно заехав в деревню, занятую махновцами. Поэтому слово "отец", понятие "отец" было у него чем-то большим, почти святым, и, как он ни любил мать, он знал, что отца любил бы больше... И сейчас, прочитав это письмо, он раскашлялся, стараясь выпершить подкативший к горлу ком.

- Первые строки - о броне, ну, а остальное... это тоже из области русской литературы, - пояснил Сергей. - Ну что скажешь? - Володька молчал, а он продолжал: - Ты говорил как-то, что главное слово войны - "надо"... Я не стал тебе тогда ничего говорить, чтоб не оплавилось твое железное "надо". Но видишь ли - есть и другие "надо"...