Отравленная совесть

-- Как вам сказать? Я вспоминаю его в молодости и должен сказать, что, конечно, он выработался в гораздо более интересный тип, чем можно было ожидать... Когда он был вхож в дом вашего покойного отца, признаюсь, я не думал, что из него выйдет что-либо больше смазливого мужа богатой жены или -- как впоследствии стали выражаться -- альфонсика.

-- У господина Ревизанова, -- прервал Синев, -- надо полагать, имеется приворотный корень. Мы с вами, Людмила Александровна, одни в открытой оппозиции. Вы слышали, что сказал Аркадий Николаевич? Как хитрый Талейран, он объявляет себя в нейтралитете. А Степан Ильич, Кларский, Реде, даже этот болван Иаков -- прямо влюблены: глядят в глаза, поддакивают, льстят, хохочут на каждое слово... черт знает что такое! Об Олимпиаде Великолепной я уж не говорю: сия V?nus rousse {Русская Венера (ит.).} прямо потопила Ревизанова волнами своей симпатии... Только напрасно! дудки! этот не клюнет, не по носу табак, как говорят мои клиенты...

-- Какие клиенты?

Синев засмеялся:

-- У меня клиенты -- народ хороший: все эдак лет на двенадцать рудников.

Сердецкий тонко посмотрел на судебного следователя и погрозил ему пальцем:

-- Вы смеетесь над другими, а сами, кажется, больше всех заинтересованы своим таинственным незнакомцем, как вы его называете.

Синев засмеялся:

-- Мое дело особое.

-- Почему же?

-- Потому что есть пословица: сколько вору ни воровать, а острога не миновать. У меня -- смейтесь надо мной, если хотите, -- но есть предчувствие, что мне еще придется со временем возиться с господином Ревизановым в следственной камере. Знаете, зачем я сейчас ушел из кабинета? Не стерпел: ругаться захотелось. Он там свои убеждения развивал... Ну, ну! Не желал бы я попасть в его лапы!

-- Что же? -- слабо спросила Людмила Александровна.

-- Хорошие убеждения. У него, как у Ивана Карамазова: все позволено. Только Ивану Карамазову "все позволено" жутко довелось: черт пригрезился и капут-кранкен пришел, а господин Ревизанов чувствует себя в своих принципах, как рыба в воде. Да что слова? Слова можно взводить и клепать на себя. Вы посмотрите на его физиономию: маска! Нежность, скромность, благообразие -- не лицо, а "руководство хорошего тона". Губы с улыбкой, точно у опереточной примадонны, а в глазах -- сталь... не зевай, мол, человече, слопаю!

Явилась Олимпиада Алексеевна и увела за собою всех к обществу. В зале были уже раскрыты карточные столы, но мужчины еще не спешили к ним, разгоряченные общим разговором.

-- Как угодно, Андрей Яковлевич, -- кричал Степан Ильич, -- а все это софизмы!

-- Как для кого, -- возражал Ревизанов.

-- Вы меня в свою веру не обратите.

-- Я и не пытаюсь. Помилуйте.

-- Больше того: я даже позволю себе думать, что это и не ваша вера.

-- Напрасно. Почему же? -- возражал Ревизанов со снисходительной улыбкой.

-- Потому что вера без дел мертва, а у вас слова гораздо хуже ваших дел.

-- Спасибо за лестное мнение.

-- На словах вы мизантроп и властолюбец.

Ревизанов, в знак согласия, наклонил голову:

-- Я действительно люблю власть и -- в огромном большинстве -- не уважаю людей.

-- Однако вы постоянно делаете им добро?

-- Людям? -- как бы с удивлением воскликнул Ревизанов. -- Нет!

-- Как нет? Вы строите больницы, учреждаете училища, тратите десятки тысяч рублей на разные общеполезные заведения... Если это не добро, то что же по-вашему?

Ревизанов пожал плечами:

-- Кто вам сказал, что я делаю все это для людей и что делаю с удовольствием?

-- Но...

-- Мало ли что приходится делать, чего не хочешь, чтобы получить за это право делать, что хочешь! Жизнь взяток требует. Только и всего. Теория теорией, а практика практикой.

-- Вы клевещете на себя, Андрей Яковлевич! -- сказал Верховский, дружески хлопая Ревизанова по плечу. -- Вы делаете добро инстинктивно. Вы хотите, сами того не сознавая, отслужить свой долг пред обществом, которое вас возвысило...

Ревизанов двинул бровями, как бы смеясь над легковерием собеседника и в то же время жалея его.

-- Долг!.. отслужить!..

-- Вы смеетесь? -- слегка краснея, изумился Верховский.

-- О, нет. Над чем же тут смеяться? Я только нахожу эти слова неестественными. Зачем человек будет служить обществу, если он в состоянии заставить общество служить на себя? К чему обязываться чувством долга, имея достаточно смелости, чтобы покоряться лишь голосу своей господствующей страсти, и достаточно силы, чтобы исполнять волю этого голоса?

Наступила минута молчания. Степан Ильич бормотал что-то, смущенно разводя руками.

-- Сколько вам лет, Андрей Яковлевич? -- простите нескромный вопрос! -- спросил он наконец.

-- Сорок четыре.

-- Странно! Мне пятьдесят шесть; разница не так уж велика. Я ближе к вам по годам, чем вон та молодежь... мой Митя, даже Петя Синев... а -- извините меня! -- не понимаю вас: мы словно говорим на разных языках.