Отравленная совесть

-- Тебе не пора ли в цирк?

-- Я тебе мешаю? -- возразила Леони ревнивым вопросом вместо ответа.

-- Нисколько... Я рассчитывал провести с тобою часок-другой после завтрака, потому что совершенно свободен. Могли бы прокатиться в Парк, что ли, или в Сокольники. Погода чудная. Путь -- как скатерть, снег -- серебро. Но ты сама говоришь, что у тебя дневное представление. Что тебе за охота -- баловать своего директора, соглашаться на два номера в сутки? Довольно с этого итальяшки и вечеров...

-- Сборы плохи. Я все-таки привлекаю немножко публику, а без меня -- совсем швах.

Ревизанов презрительно улыбнулся:

-- Правило товарищества?

-- Да, знаешь, мы, цирковые, дружный народ.

-- Ну и платись за дружбу: половина второго... Даже кофе не успеешь напиться.

-- Нет, ничего. Я скачу в третьем отделении, предпоследним номером... Имею по крайней мере двадцать минут в запасе.

-- Как знаешь.

-- А ведь я было думала, -- начала Леони с заискивающей и фальшивой улыбкой усмиренной ревности, -- ты гонишь меня потому, что это голубое письмо назначает тебе свидание с какою-нибудь дамой.

-- Очень мне надо знать все глупости, которые ты думаешь! -- пробормотал Ревизанов.

Она продолжала:

-- Этот деловой документ необыкновенно похож на письмо от женщины.

-- Ты находишь?

-- От кого эта записка?

-- Это не твое дело, Леони! -- коротко отрезал Ревизанов.

Наездница вспыхнула и прикусила губу.

-- Знаете, мой милый, -- насмешливо протянула она, -- вы становитесь не слишком-то любезны в последнее время.

-- Может быть! -- последовал равнодушный ответ.

Под матовою кожею Леони гневно заиграли мускулы.

-- Я не знаю, чем это милое настроение вызывается у вас, -- сдерживаясь, продолжала она тем же насмешливым тоном, -- может быть, у вас дела нехороши, может быть, вы влюблены неудачно... Но, во всяком случае, я не желаю быть предметом, на котором срывают дурное расположение духа. Я к этому не привыкла.

Ревизанов зевнул с холодною скукою:

-- Не трещи... надоела!

Леони вскочила, сверкая глазами:

-- Я запрещаю вам говорить со мною в таком тоне!

Леони никто еще не говорил, что она надоела.

-- Ну, а я говорю.

Наездница топнула ногою, хотела разразиться градом брани и, вместо того, залилась слезами.

-- Это гнусно, гнусно так обращаться с женщиной! -- рыдала она.

-- Да полно, пожалуйста! что за трагедия? Я никак с тобою не обращаюсь: ты беснуешься и ругаешься, а я нахожу, что это скучно, -- вот и все.

-- Если вам скучно со мною, -- вспыхивала Леони, -- отпустите меня, разойдемся... Не вы один любите меня, я найду свое счастье с другим...

-- С другими, Леони, с другими, -- надо быть точнее в выражениях, -- засмеялся Ревизанов.

Леони горько покачала головою:

-- Вы никогда не любили меня, если можете шутить со мною так обидно!

-- Разумеется, никогда, Леони. Кажется, у нас, когда мы сходились, и разговора об этом не было... И не могло быть: откуда? А ты разве любила меня и любишь? Вот была бы новость!..

Наездница все качала головою.

-- Нет, нет, нет... этой новости вы не услышите, -- говорила она с гневною иронией смертельной обиды, -- я вас, конечно, и не люблю, и не уважаю... вы для меня просто денежный мешок, откуда можно брать горстями золото... не так ли?

Ревизанов пожал плечами:

-- Не знаю, как по-твоему; по-моему, так. Да я ни на что больше и претензий не имею. Какая там любовь? Зачем? Я плачу и не жалуюсь. Ты очень красивая и занимательная женщина...

-- А главное, в моде, -- насмешливо перебила Леони. -- Так приятно ведь, чтобы обе столицы русские кричали о вас: вот Ревизанов, который отбил знаменитую Леони у князя Носатова...

-- Не скрываю: и это не без приятности, -- согласился Ревизанов.

Леони злобно засмеялась:

-- Вот этой-то славы у вас и не будет больше! и не будет! как не будет самой Леони... Кусайте себе тогда локти!.. и утешайтесь вон с этою, которая пишет вам письма... виновата, деловые документы -- на голубой бумаге.

Ревизанов устремил на нее ленивый взгляд.

-- Будет другая слава, -- сказал он, -- и гораздо более пикантная... Станут говорить: вот Ревизанов -- знаете, тот самый, который выгнал от себя знаменитую Леони...

Наездница выпрямилась, как стрела, готовая сорваться с тетивы.

-- Lache!.. {Пусти!.. (фр.).} -- крикнула она.

-- Пошла вон!.. -- раздался тихий ответ, и синие глаза Андрея Яковлевича приняли такое выражение, что Леони попятилась, как львица от укротителя. Она, бормоча невнятные угрозы, вышла в спальню Ревизанова, но скоро возвратилась, уже одетая к выходу, в шапочке, с хлыстом в руке. У дверей она обернулась -- с искаженным темным лицом, на котором, как два яркие пятна, сверкали глаза и оскаленные зубы...

-- Вас следовало бы вот этим! -- сказала она, грозя Ревизанову хлыстом.

Андрей Яковлевич поднялся с места и шагнул к Леони. Она струсила и съежилась, ожидая удара... Но он не бил, а только смотрел на нее с презрительным любопытством, как будто говорил взглядом: "Ах, дура, дура!"