Отравленная совесть

-- Кузина! Вы имеете резон. Но я вам давным-давно принес публичное покаяние по этой части и вот уже два месяца, как держу свой язык на привязи. Больше того: сам же усовещивал Липу, чтобы она не совращала юношу с тропы классического благоразумия... Олимпиада Алексеевна! неувядаемая тетушка! -- вскричал он, -- пожалуйте сюда. Засвидетельствуйте, какими филиппиками громил я вас в последний раз, за завтраком...

-- И сколько красного вина при этом выпил! ужас! -- откликнулась Ратисова.

-- Ага! Вы слышали, афиняне?! Помилуйте! До того ли мне теперь? Что мне Гекуба и что я Гекубе? Ревизановское дело поглотило меня целиком, как кит Иону.

Олимпиада Алексеевна зажала уши:

-- Ах, ради Бога, не надо об этом деле... его слишком, слишком много в этом доме.

Людмила Александровна ответила ей мертвым, потерянным взглядом:

-- Что ты хочешь этим сказать?

-- Олимпиада Алексеевна права, -- вмешалась Елена Львовна. -- Я вполне понимаю, что смерть человека, издавна знакомого, да еще такая внезапная -- ведь кажется, он еще накануне обедал у вас, господа? -- может на некоторое время выбить круг его друзей и знакомых из обычной колеи. Но всякому интересу бывает предел; иначе он переходит уже в болезненную нервность...

-- И ее-то вы находите во мне? -- засмеялась Верховская. -- Успокойтесь: дело меня интересует, но не до такой степени, как вы воображаете.

-- Ну, это -- как тебе сказать? -- усомнилась Ратисова. -- Оглянись: твой дом полон этим делом; я видела твои газеты; ты отметила в них красным карандашом все, что касается ревизановского убийства. Знакомые приезжают к вам словно для того только, чтобы говорить о Ревизанове; о чем бы ни начался разговор, ты в конце концов сводишь его к этой ужасной теме.

Людмила Александровна спокойно возразила:

-- Однако сейчас свела его ты, а не я. А интересом к этому делу меня заразил Петр Дмитриевич. Сам же он, на первых шагах, все советовался со мною.

-- Что правда, то правда, -- слегка смутился Синев.

"Эта толстая Олимпиада, в сущности, права, -- размышлял Сердецкий, едучи от Верховских к себе на Девичье поле. -- Ревизановского убийства слишком много в доме моих славных Верховских. Не знаю, какое отношение могут они иметь к этому грустному событию, но какое-то есть. Так подробно и постоянно не интересуются совершенно чужим делом. Людмила Александровна как будто что-то знает и скрывает... Что же, однако?"

И Сердецкий, наедине с самим собою, расхохотался:

-- Уж не она ли, эта таинственная незнакомка, этот bravo в юбке, как пишут в газетах?.. Ха-ха-ха!.. Вот была бы история!.. и -- главное -- как это на нее, прелестную мою, похоже! Придет же в голову такая нелепость... хотя бы даже и в шутку. Но что-то она прячет в себе -- прячет от всех, даже... даже от меня. И что-то тяжелое, скверное, ядовитое... Жаль ее, бедную, жаль!.. Эх, судьба, судьба!.. В подобные минуты мне как-то особенно грустно, что она развела нас с такою обидною бестолковостью. Как-то кажется: вот была бы Людмила моею, -- ничего бы дурного и грустного и не было... А ведь -- как знать? Может быть, и еще хуже было бы. Самоуверенничать-то нечего... Молчи, старик, притихни!.. Эх-эх-эх! когда же я, старый черт, любить-то ее перестану?

XXVIII

Дни бежали. Елена Львовна уехала обратно в деревню, не добившись толку от племянницы и простясь с нею за это довольно холодно. Людмила Александровна чувствовала за собою вину -- видела, что тетка ждет от нее откровенности, но правды открыть, конечно, не могла, а солгать не умела.

-- Что мне выдумать на себя? что ей сказать? -- металась она. -- Любовь, что ли, какую-нибудь сочинить... Да ведь не выйдет ничего: она всю жизнь читала в моей душе, как в книге, -- сразу заметит, что я обманываю.

Провожая Елену Львовну на вокзал, Верховская все как будто порывалась заговорить с нею о чем-то, но всякий раз смущенно осекалась на первом же слове, так что старуха, утомленная ее нервною суетливостью, под конец прикрикнула на нее:

-- Да будет тебе корчиться, как береста на огне! Ну -- не удостоена твоим доверием, прячешь от меня что-то, и не надо мне твоих секретов. Молчи! и -- главное -- не терзайся, пожалуйста, из-за этого угрызениями совести... Этакая мнительная женщина: просто смотреть досадно!

-- Да нет, я ничего, я ничего... -- забормотала Верховская.

-- Только смотри, Людмила! -- строго продолжала Елена Львовна. -- В тайны твои лезть я не хочу -- секретничай, пожалуй. Но -- раз ты прячешь их от меня, нехороши, должно быть, твои тайны! Так помни: если я, помимо тебя, узнаю что-нибудь темное, нехорошее -- помни, не прощу. Ты что-то дуришь! Опомнись, возьми себя в руки, -- не для себя ведь живешь... уже не молоденькая... уже у тебя муж, дети.

Верховская отвечала тетке какою-то жалкою улыбкою.

-- Да, да... муж, дети... не беспокойтесь за меня, тетя: это я помню хорошо, всегда помню. А что вы думаете, будто я не откровенна с вами, -- не стану спорить: может быть, сознаюсь, есть немножко... Но теперь еще рано, а когда будет можно, я вам все сама скажу -- как в детстве... помните?