Отравленная совесть

Она -- как под внезапною волною счастья -- пошатнулась, выпрямилась, согнулась, выпрямилась, вертела пред собою беспорядочными руками, красная лицом, сверкающая восторгом нечаянной радости:

-- А... Благодарю вас... благодарю...

Сердецкий шептал:

-- Одним вы виноваты предо мною: зачем молчали? Об одном жалею, что вы это сделали, а не я за вас.

Она приблизилась к нему -- грустная, робкая, нежная, стыдливая.

-- Я, может быть, противна вам?.. А, не перебивайте, я понимаю это... Это не от вас зависит, это инстинктивно бывает... ведь кровь на мне... Но вы не презираете меня -- нет? не правда ли?

Он просто ответил:

-- Я вас люблю, как любил всю жизнь.

Людмила Александровна печально усмехнулась:

-- Да, всю жизнь... А знаете ли? ведь и я вас любила когда-то... Да! О, глупая, глупая! Может быть -- если бы... а! что толковать! Снявши голову, по волосам не плачут.

Она взяла Сердецкого за голову и поцеловала его в губы.

-- Это в первый и последний раз между нами, голубчик, -- скачала она и смеясь, и плача. -- Прощайте. Это вам -- от покойницы. И больше меня не любите: не стою!

Встревоженный Сердецкий бросился вслед за Людмилой Александровной:

-- Что вы хотите сделать с собою? Она остановилась:

-- Не бойтесь за меня. Говорят вам: я не хочу умирать -- боюсь. Я буду цепляться за жизнь, пока можно... А какими средствами? -- не все ли равно, не все ли равно?

XXXII

Степан Ильич Верховский просто не знал, что думать о своей жене. Его всегдашняя антипатия к Олимпиаде Алексеевне Ратисовой выросла более чем когда-либо. Между тем Людмила Александровна, словно назло, сходилась с нею -- день ото дня -- все теснее и теснее. Точно повторялись детские годы, когда Липа Станищева безраздельно командовала Милочкой Рахмановой. Степан Ильич хмурился, дулся, готовился вмешаться, однако его останавливало пока одно обстоятельство: в постоянном обществе жизнерадостной грешницы Людмила Александровна как будто ожила и повеселела... Стоило ей нахмуриться, Липа тормошила ее:

-- "Что так задумчива, что так печальна"? Опять киснешь? Жаль. Право, мне тебя жаль. Годы наши не девичьи, летят быстро. Чуточку еще -- и старость. А ты теряешь золотое время на хандру... есть ли смысл? С самого утра хоть бы разок улыбнулась! Что это? Кого собираешься хоронить?

-- Себя, Липа, -- мрачно возразила Верховская.

Олимпиада Алексеевна залилась хохотом:

-- Ой, как страшно! Что же? тебе в ночи видение было? Это случается.

Верховская вздохнула:

-- Да, видение... тяжелый, ужасный сон...

-- Объелась на ночь, вот и все, -- практически решила Ратисова. -- Я тяжелые сны только на масленице вижу, после блинов, а то все веселые. Будто я Перикола, а Пикилло -- Мазини. Будто в меня Пушкинский монумент влюблен, -- что-нибудь эдакое. Тебя проветрить надо. Ты дома засиделась. Я из тебя живо вытрясу хандру. Ты на жизнь-то полегче гляди. Что серьезиться? Все трын-трава.

-- Трын-трава? -- качая головою, улыбалась Людмила Александровна.

-- Уж поверь мне. Видала ты меня печальною? Никогда. Злая бываю, а грустить -- была охота! С какой стати? Разве у нас какие-нибудь Удольфские тайны на душе, змеи за сердце сосут?

-- А если бы... тайны и змеи?

-- Я бы их -- под сюркуп. Я бы так закружилась, чтобы и подумать о них было некогда. Мало ли веселого дела на свете? Утром -- к Мюру и Мерелизу: раз! Потом смотри в афишу: есть в манеже гулянье? На гулянье! Нет? -- к Ноеву на каток. За обедом часа три просидела в веселом обществе -- глядь, восемь часов! пора в оперетку либо в оперу. Оттуда на тройке ужинать в Стрельну. Вернулась домой: какие тут тайны и змеи? устала до смерти, стоя спишь, только бы добраться до подушки; от шампанского в голове шумит... Если бы и это не помогло, я бы нового любовника завела, за границу бы поехала с милым дружком -- да! Змеи подождали бы, подождали, пока я дамся им на съедение, а потом плюнули бы на меня и уползли...

-- Оставив тебя оплеванной? -- горько усмехнулась Людмила Александровна.

-- Ах, матушка! На всякое чихание не наздравствуешься. Либо жить человеком, либо самоедом... вот как ты теперь на себя напустила. Я уж и то смеялась давеча Петьке Синеву: что он ищет рукавицы, когда они за пазухой? Приглядись, говорю, к Людмиле: какой тебе еще надо убийцы? Лицо -- точно она вот-вот сейчас в семи душах повинится...

Людмила Александровна остановила ее с побелевшим лицом:

-- Не шути этим! не шути! не смей шутить!

-- Э! от слова не станется! -- захохотала веселая дама, но та твердила, как дурочка:

-- Не шути! Это... это страшно... Ты не знаешь!

Посмотрела на нее Олимпиада Алексеевна -- только головой покачала:

-- Эка трагедию ты на себя напустила! Даже по Москве разговор о тебе пошел. Намедни встречаю княгиню Настю Латвину... ну, знаешь ее язычок! Бритва! А что, спрашивает, Липочка: правда это, что ваша приятельница Верховская была влюблена в покойного Ревизанова и теперь облеклась по нем в траур?

Людмилу Александровну так и шатнуло. Искры закружились пред глазами. В ушах зазвенело.