Отравленная совесть

-- Я в него? -- крикнула она, так что отзвякнули хрустальные подвески на люстре и канделябрах. -- В этого... изверга?.. Да как она смела?! Как ты смеешь?!

-- Пожалуйста, не кричи, -- обиделась Ратисова. -- Во-первых, я ничего не смею, а во-вторых... я все смею! не закажешь! Княгине я за тебя отпела, конечно. Ну, а влюбиться в Ревизанова -- что тут особенного? Да мне о нем Леони такое порассказала... ну-ну! Я чуть не растаяла -- честное слово. И этакого-то милого человека укокошила какая-то дура!.. Не понимаю я этих романических убийств! За что? кому какая корысть? Мужчины хоть и подлецы немножко, а народ хороший. Не будь их на свете, я бы, пожалуй, в монастырь пошла.

XXXIII

На Святках Олимпиада Алексеевна пригласила гостить к себе в подмосковную всю семью Верховских и Синева -- в последнее время неразлучного своего спутника.

-- Отчего это у Петра Дмитриевича такой сконфуженный вид? -- тревожно расспрашивала Людмила Александровна Олимпиаду Алексеевну, летя с нею в быстрых санках по укатанной дороге от железнодорожной станции к имению Ратисовых.

-- А что?

-- Да он почему-то сторонится от меня, смотрит как-то смущенно: не то дуется, не то боится.

-- И впрямь боится, -- весело возразила Олимпиада Алексеевна. -- Я тебе скажу, в чем дело. Откровенно говоря, я его, глупого, завертела -- вот до сих пор. Он и сторонится от тебя, -- боится, что ты догадаешься и намылишь ему хорошенько голову. Уж он просил меня -- просил: "Главное, осторожнее с Людмилою Александровною! главное, она не догадалась бы! Если она узнает -- другие мне безразличны, но если она -- я сгорю от стыда на месте"... А я ему в ответ чувствительную реплику из "Отелло" -- Баттистини:

О, ангел Дездемона,

Любовь мы нашу скроем...

Бесится. "Вам все шутки и смешки, а для меня уважение этой женщины -- все равно что собственная совесть". -- "Ах, милый друг, -- говорю, -- все это прекрасно, уважай ее, сколько хочешь, но зачем же от нее -- в знак уважения -- под куст-то прятаться?"

-- Боже мой! И бедный Петя туда же. Да это эпидемия какая-то! -- невольно рассмеялась Верховская. -- Ты не женщина, Липа, а любовная зараза.

-- Поголовная мобилизация, душенька! Пожалуйте, господа мужчины, к отправлению воинской повинности! -- самодовольно возразила Ратисова.

-- Бедный, бедный Петя! Зачем он тебе понадобился, Липа?

-- А так -- здорово живешь. Главное: в наказание. Уж очень любит мораль читать... Вот и пусть теперь -- что ругал, тому и поработает!.. Знаем мы этих моралистов! Вчера весь вечер валялся в ногах -- умолял сказать, что у меня к нему: каприз или страсть до гроба... Ну, как не до гроба! Если бы всех до гроба любить, я уж и не знаю, сколько мне гробов понадобится.

-- И весело тебе с ним?

-- Когда же мне бывает скучно? Он -- ничего, довольно забавный! Хотя ведь это ненадолго: скоро скиснет -- чересчур серьезно берет... Удивительный народ русские мужчины! совсем не умеют поддерживать легких отношений. Чуть интрига затянулась на две недели, уже и бесконечная любовь, и унылое лицо, и ревность, и револьверные разговоры...

-- Счастливица ты, Липа!

-- А тебе кто мешает быть счастливою? Живи, как я, -- и будешь, как я.

-- И снов не буду видеть?

-- Уж это, матушка, не от нас зависит. Кому как дано.

-- А если я именно от снов бегу? Именно снов не хочу больше? То-то вот и есть, Липа... Молчишь? Снов только мертвые не видят.

-- Не к ночи будь сказано, -- недовольно кивнула ей подруга. -- Охота тебе.

-- Чем дольше я живу, -- рассуждала Людмила Александровна, -- тем больше убеждаюсь, что люди клевещут на смерть, когда представляют ее ужасною, жестокою, врагом человека. Жизнь страшна, жизнь свирепа, а смерть -- ласковый ангел. Она исцеляет раны и болезни... Она защищает от жизни... Жизнь обвиняет, а она придет -- обнимет и простит...

-- Ну что уж! -- вздохнула Олимпиада. -- Известное дело: мертвым телом хоть забор подпирай. Да все-таки что радости? Брось, пожалуйста! Терпеть не могу! Для меня все эти философии в одну песенку укладываются:

Мы пить будем,

Мы гулять будем,

Когда смерть придет,

Помирать будем!

Гуляем, Людмила!

Людмила Александровна засмеялась. Липа зорко взглянула на нее:

-- Нечего смеяться. Говорю тебе: вся хандра от черной думы и, стало быть, надо жить так, чтобы времени не было ни для черной, ни для белой думы -- и будешь спокойна и довольна... Я не знаю, что с тобою делается, но ты мне не нравишься. Будь моя воля, я бы взяла тебя в руки, смахнула бы с тебя дурь.

-- По твоей программе? да, Липа? -- перебила Людмила Александровна. -- Вечный праздник? -- оперетка, Стрельна...

-- Да хоть и Стрельна... Вечный праздник, милая, занятнее вечных похорон.

-- Электричество, пальмы, цыгане... Ха-ха-ха! С кем же мы будем исполнять твою программу? не вдвоем же, Липа?

-- Мало ли знакомых... Петька вон есть налицо... Олина прихватим. Знаешь, приват-доцента этого. Он ведь только притворяется ученым и серьезным, а в душе -- ух какой вивер... и ты ему -- между нами будь сказано -- очень нравишься. А у него есть вкус, у черта. Его три недели Отеро любила.