Отравленная совесть

-- Польщена и благодарю. Значит, пожалуй, и роман завести? да, Липа?

-- Отчего и романа не завести? При старом муже... разве это грех?

Людмила Александровна перебила ее, все смеясь:

-- И за границу уехать с любовником? на воды... или уже прямо в Монте-Карло, к игорному столу? Там впечатления как будто острее -- правда?

Олимпиада Алексеевна подозрительно покосилась на нее:

-- То есть -- убей ты меня, а я ничего не понимаю, что с тобой творится. Так всю и дергает.

Людмила Александровна продолжала с диким экстазом:

-- И все забудется? да, Липа? Все? Как водой смоет?

-- Чему забываться-то?

-- Так там чему бы ни было!

-- Разумеется, забудется. Средство верное, испробованное.

-- Ха-ха-ха! Тогда о чем же рассуждать? Руку, Липа! Я твоя по гроб! -- как требует от тебя Петя Синев.

-- Дуришь ты, Мила. Впрочем, на здоровье: все же лучше дурить, чем киснуть.

Сани летели.

-- Липа! -- окликнула Людмила Александровна подругу -- странным изменившимся голосом.

-- Что?

-- Тебе никогда не приходило в голову, что все это мерзость?

-- Что?

-- Что ты мне советуешь.

-- Нет... зачем? -- искренно удивилась Ратисова.

-- Что, может быть, смерть -- и та лучше такого забвения?

-- Очень мне нужно расстраивать себя пустяками! Мне свое спокойствие и здоровье всего дороже.

-- Правда, правда, Липа!.. не думая, лучше... Ха-ха-ха!

Людмила Александровна смеялась всю дорогу, но Олимпиада Алексеевна не вторила ей. Она думала:

"Скажите, как развеселилась! жаль только, веселье-то твое на истерику похоже... Чудновато что-то! Ох уж эти мне нервные натуры! Напустят на себя неопределенность чувств и казнятся. Зачем? Кому надо? Терпеть не могу!" И вдруг, внезапным вдохновением, осенила ее бабья догадка.

-- Мила!

-- Ну?

-- Ты, может быть, в самом деле, уже... того?

-- Что?

-- Что! Что! Известно что! Спуталась, что ли, с кем? Так скажи, чем в одиночку казниться-то...

Людмила Александровна долго смотрела на нее, не понимая и стараясь понять, а та говорила:

-- Слава Богу, подруги... Ты скажи! Я и посоветую, и помогу. Дело женское... Если и ребенок...

Людмила Александровна наконец поняла ее и захохотала в лицо ей звуком, который смутил бы всякого человека, хоть немного более чуткого, чем Олимпиада: так пусто и дико звенел этот бессознательный, лишенный разума смех.

-- Этого еще недоставало! -- вырвалось у нее. -- Ах, ничтожество!

Олимпиада же самодовольно твердила:

-- Все будет шито и крыто. Двух своих мужей водила за нос и чужого могу. Я на секреты не женщина -- могила.

Хохот Людмилы Александровны переходил в истерику. Она душила его, уткнувшись в муфту. И сквозь дикие, как икота, вскрики, скользили безумные слова:

-- Нет, Липа... Ох, насмешила... Нет... Нет... Нет... Спасибо!.. Ты -- могила не для меня... Я найду себе другую!.. Ох!.. другую!

В деревне было весело всем, кроме Людмилы Александровны, но она показывала вид, будто ей веселее всех. Много деревенских развлечений перепробовали гости, наконец устроили катанье на коньках. Река Пахра, на которой стоит именье Ратисовых, благодаря запруде, довольно широка и глубока в этом месте. Катались в прекрасный солнечный день. Накануне сильный ветер сдул сухой мелкий снег с поверхности реки, и на далекое пространство легла блестящая ледяная скатерть между белых берегов.

-- Направо не забирайте, господа, -- там есть полынья! -- предупредила Липа. -- Видите? елочки поставлены.

Саженях в десяти от господ стояла, опершись на коромысло, худая подщипанная бабенка в синей кофте. Набрав воды в железные ведра, она, с унылым любопытством, глазела на барскую потеху.

-- Где это -- полынья? там, где баба с ведрами? -- спросил кто-то.

-- Нет, то прорубь.

И вот Людмила Александровна летит по катку. Давно уже опередила она всю свою компанию, далеко за ней слышатся крики и смех безуспешно догоняющих ее друзей. Ей хорошо... В уме нет ни воспоминаний, ни иных представлений, кроме впечатлений минуты: сухой морозный воздух, блеск солнца и сияние льда, захватывающая быстрота бега.

-- Людмила Александровна! Людмила Александровна! -- долетел к ней тревожный оклик Синева, и она увидала у своих ног черную дыру, осененную тощей еловой веткой. На секунду она остановилась... осела, покачнулась назад. Потом словно невидимая сила толкнула ее вперед... Глупое от испуга бабье лицо мелькнуло в ее глазах, руки в синих штопаных рукавах замахали в воздухе, кто-то взвизгнул... Серебряный всплеск ледяной воды, страшный холод -- как обжог во всем теле...

Но сильные мужские руки уже схватили ее за плечи и выхватили в обмороке из проруби.

К вечеру у нее открылось воспаление в легких.

XXXIV

Firenze, Fiesole{Флоренция, Фьезоле (фр.).}

188* апрель

"Милый, дорогой, хороший Аркадий Николаевич! Дорогой, последний, единственный друг -- единственный, с кем тянет меня поговорить в мои предсмертные часы.