Отравленные земли

Я не мог не согласиться. Волнений Каменной Горке и так хватало. Дав себе обещание позже расспросить Рушкевича о фрау Полакин подробнее, я заговорил о другом – об эксгумациях и о возможности прочитать горожанам «лекцию» в церкви. Как Маркус и предрёк, Бесик ни против чего не возражал. Сейчас, когда острые углы меж нами сгладились, разговор тёк ровно. Впервые за день на меня не давили напряжённой настороженностью; вернулся присущий мне азарт учёного. Может, дело, в чём бы оно ни состояло, ещё сделается; может, я открою что-то новое? В конце концов, меня окружили колоритные личности и их не менее колоритные внутренние демоны.

Вскоре мы покинули постоялый двор. В домах уже зажигали свет; опускались сумерки. Небо у горизонта было рыже-медовым с резкими тёмными росчерками облаков, а над нашими головами – бархатисто-синим. Вот-вот должны были проглянуть первые звёзды.

– Я провожу вас к Капиевскому. – Бесик прервал рассказ о каком-то здании, которое мы миновали. – Но, к сожалению, не смогу участвовать в вашей беседе. Дела и молитва зовут меня. Прошу, не думайте, что это следствие нашей ссоры.

– Я не думаю, – успокоил его я. – Почему иначе я так старательно запоминаю путь? Я без труда вернусь один.

Он благодарно улыбнулся. Его глаза не отрывались от неба, и я тоже залюбовался горизонтом. Горные закаты удивительно красивы: согревают изнутри не хуже любимых в провинциях вин и настоек. Правда, на лице Рушкевича не было элегического умиротворения, только усталая тревога. Он ускорил шаг, и я, догадавшись, что он спешит и, вероятно, мёрзнет в своей сутане, последовал его примеру.

Петро Капиевский, как оказалось, живёт на одной из окраин – улицы эти уже скорее сельские, чем городские. Доктор обосновался в большом одноэтажном доме, который делит с каким-то многодетным семейством. Теперь, немного узнав его, я понимаю: так он восполняет своё одиночество. Мне жаль этого примерно моего возраста достопочтенного герра, дети которого давно разлетелись по континенту в поисках счастья, а сорокалетняя супруга скандально сбежала в Прагу, чтобы на прихваченные семейные деньги жить там с юным воздыхателем из породы голодных поэтов. По словам Бесика, Капиевский, прежде балагур и душа города, после этого замкнулся, а раз даже попытался утопиться в мелком местном водоёме. Было это давно, ныне доктор оставил мысль о самоубийстве и тонуть предпочитает в трудах, заботах, винах и настойках. Всё же верно говорят, vae soli[20].

Когда мы подошли, соседское семейство – крепкий мужчина, кругленькая женщина и трое почти одинаковых курносых девочек – сидело на левом крыльце и попивало что-то из глиняных кружек. Нас, поднимавшихся по ступеням, чтобы постучать в дверь справа, проводили пять любопытных взглядов. Малышки радостно захихикали – возможно, я чем-то их позабавил. Рушкевич ударил кулаком по рассохшейся створке, и тяжёлые переваливающиеся шаги незамедлительно послужили ответом.

– Иду, иду-у, – разобрал я и порадовался, что понимаю хоть что-то на местном.

Щёлкнула щеколда, и доктор – высокий, плечистый, чуть рыхлый и вопреки моде не сбривающий лихих усов – предстал на пороге. От него не пахло спиртным, что радовало.

– Отец наш, приветствую. – Эти слова на моравском я тоже понял, так как успел услышать, пока мы сидели в «Копыте», и попросить у Бесика перевода. – Как вы?

Капиевский говорил густым голосом, лукаво щуря маленькие, как у свиньи, но очень пристальные голубые глаза. Рушкевич смущённо усмехнулся, услышав обращение, но не заострил на нём внимания. Ещё раз обеспокоенно глянув через плечо на небо, он заговорил энергичнее – теперь я уже ничего не понимал. Доктор ответил так же непонятно, посмотрел на меня, выслушал что-то ещё и кивнул. Рушкевич улыбнулся мне.

– Проходите в дом. Спокойной ночи. Может быть, завтра я смогу вас увидеть.

Я бережно пожал его изувеченную ладонь. Осторожность была машинальной; скорее всего, ожоги давно не болели. Священник откинул со лба волосы, почти сбежал со ступеней и направился за плетень. Он ни разу не обернулся и сразу высоко поднял воротник.

– Странноватый малый, да? Но славный, люблю его по-своему. Светлая душа.

Этим Капиевский развеял мои опасения: немецким он владел неплохо, хотя и с престранным, едва ли моравским акцентом. Я кивнул и повторно поздоровался, на всякий случай представился. Доктор отступил, пропуская меня за порог, и захлопнул дверь.

Коридор не освещался: свечи и лампы здесь явно берегли. Ориентиром служил только свет из-за приоткрытой двери, ведущей, как оказалось, в захламлённый кабинет – там мерцало золотом сразу два огарка. В высоких шкафах лежали и стояли книги и сшивки листов; кое-где они соседствовали с доисторическими медицинскими инструментами. Вытянутый литотом[21] с громоздкой проржавевшей ручкой и огромный извлекатель пуль, вероятно, вынимающий их только вместе с солидными кусками плоти, окончательно убедили меня, что стоит поберечь здоровье в этом городе.