Отравленный памятью

У него же ничего на нас нет, но мы пойманы на месте преступления, а этого, считают они, достаточно.

Я в сотый раз проклинаю себя за то, что втянул их во всё это. Злюсь ли на Крис, что, в общем-то, из-за неё мы во всё это вляпались? Нет, как не винил Филин Птичку, что нас чуть не поубивали из-за её Кира. История повторяется почти, что с точностью, только моя окрашена в куда более мрачные оттенки.

Снова удар ребром ладони по шее, от чего в глазах окончательно темнеет, и проваливаюсь в спасительное забытьё.

* * *

— Сынок, сынок, очнись!

Звук знакомого голоса, словно через ватное одеяло, доносится до моего слуха. Кто это? Какой ещё сынок?

Чьи-то руки трогают меня, но зачем? Мне так больно, что прикосновения доставляют лишь муки. Хочется, чтобы оставили в покое, ушли все, но тот, кто склонился надо мной, заслоняя собой свет, не собирается уходить. Он тормошит меня, бьёт по щекам, о чём-то громко с кем-то разговаривает, но я почти не могу разобрать слов — только понимаю, что человек, называвший меня «сыном», в ярости.

Постепенно слух восстанавливается. С трудом, но вспоминаю, где я и кто такой. Голос отца гремит совсем рядом, но он больше не пытается привести меня в чувства. То ли отвлёкся, то ли понял, что этим сделает только хуже.

— По какому праву вы так обращаетесь с задержанными? — кричит он совсем рядом, а я пытаюсь улыбнуться, но разбитые губы мешают. — Вы кем себя здесь возомнили, я понять не могу? Давно проверки из службы собственной безопасности не было?! Так я вам устрою.

Ох, папа, папа. Многое ты знаешь и можешь. Только научить сына не быть дебилом так и не удалось.

Пытаюсь разлепить веки, но они слиплись, и ничего не выходит. Рёбра болят и, наверное, сломаны. Хочу подняться, но новый приступ боли скручивает мои внутренности в тугой узел. Я суть боль. И гнев. Хочется встать и расквасить физиономию этому недоделанному инквизитору, но тело не слушается. Хочу спросить, как там Фил и ребята, но из горла вырывается нечленораздельный хрип.

— Ничего, полежи, сынок, — голос отца снова приближается, — сейчас врач придёт, это так просто оставлять нельзя. На всех можно найти управу, и на этих тоже.

Наконец мне удаётся открыть глаза, хоть перед взглядом всё плывёт, но я пытаюсь сфокусироваться на лице отца, который склонился надо мной. Я никогда не видел раньше его таким: взволнованным и взбешённым одновременно.

— Как там Фил? — хриплю, но надеюсь, что поймёт, что я хочу от него. — И другие?

Отец хмурится, пытаясь разобрать мои слова, потом кивает и улыбается:

— Нормально всё с ними. Тоже потрёпанные, но живые.

Судорожно трясу головой — наверное, это должно быть похоже на кивок, но вообще-то начхать. Хочется тихо сдохнуть, чтобы все на свете оставили меня в покое. Слышу, как ярится отец, который вскочил на свою любимую лошадку — справедливое правосудие. Он идеалист, который, несмотря ни на что, ещё способен во что-то верить.

Слышу, как открывается деверь и в комнату кто-то входит. Смерть, что ли, за мной пришла?

— Где пациент? — басовитый голос набатом бьёт в сознании.

Пусть они все заткнутся, пусть отстанут от меня.

Сильные руки подхватывают меня, отрывают от земли, причиняя каждым движением боль, от которой сознание взрывается, и мрак снова заволакивает всё вокруг. Я проваливаюсь в ватную пустоту, из которой, кажется, нет никакого выхода.

Оглядываюсь по сторонам и замечаю, что я снова на том поле, которое является мне каждую ночь во сне. Высокая трава того изумрудного оттенка, который бывает только весной, и в ней утопают ноги почти до колен. Я босой и почти голый иду вперёд, потому что невыносимо бездействовать в этой топкой тишине, от которой уши закладывает. Здесь даже трава не шелестит, и птицы не поют.

Не знаю, сколько бреду в молочно-белом тумане, не имея ни цели, ни ориентиров, но вскоре перед глазами открывается вид, который часто преследует меня во снах, и от которого хотелось бы сбежать, если бы я умел убегать от себя.

Когда белёсое марево окончательно рассеивается, вижу большое раскидистое дерево, на ветвях которого когда-то сидела Нат. Сейчас из-за густой листвы не видно, есть ли там кто-то, но проверить нужно: может быть, я сдох, и Наташа пришла за мной?

В тёмно-зелёной листве, что не колышется на ветру, сидит Наташа.

— Чего замер, Лысый? — смеётся она. — Лезь ко мне. Или боишься?

В её ярко-рыжих волосах запуталось солнце, а в лазоревых глазах пляшут чёртики.

— Огонёк? — спрашиваю, примеряясь, как же лучше влезть на ветку. — Это правда, ты?

— Вообще-то это — твои глюки, Арч, — говорит она, снова кидая в меня вишнёвой косточкой. — Лезь, давай, а то мне скучно здесь сидеть.

Не знаю, глюки это или я действительно умер, но заставлять её скучать мне не хочется — от скуки она всегда была способна на самые отчаянные поступки. А еще хочется проверить, смогу ли почувствовать её тепло, если Нат — лишь плод моего больного воображения?

Раз, два, три и я на дереве.

— Арчи, — произносит Наташа, и её глаза теплеют. — Ты пришёл ко мне.

На веснушчатом лице расцветает улыбка, по которой я так сильно тосковал, что почти сошёл с ума.

— Наташа...