Отражения

И, наконец, про то, что уже послезавтра моя жизнь опять изменится –  а я все еще не знаю, как и зачем.

Точно так же я не знала, что из этих вещей расстраивает меня больше всего.

Шамас выслушал внимательно, без улыбки, дождался, пока я выговорюсь, смахивая слезы обиды с носа и щек, и после этого протянул мне чашку.

Кофе пах специями и цедрой апельсина и уже не был обжигающе горячим.

– Слишком много всего, а вы одна, – покачал головой Шамас. – И сердце у вас не из стылого камня. – Он вздохнул и вернулся на стул. – Я расскажу вам все, что вам стоит сейчас узнать. Если вам от этого станет легче.

Ахо снова посмотрел на меня и презрительно дернул ушами.

***

О чужих мертвецах мы предпочитаем не спрашивать, о своих – тоже молчим.

Одинаково сложно выразить что собственную скорбь, что сочувствие чужой скорби, все кажется неискренним и ненастоящим. Неуместным. Неправильным. Все, кроме молчания. Словно смерть человека становится границей тишины, переступить которую боятся обе стороны. Одна – потому что не хочет нести свою скорбь в мир. Вторая – потому что боится спрашивать и узнавать.

Особенно когда хочет узнать не «каким он был», а «что случилось здесь когда-то давно, когда меня у тебя еще не было».

То есть – говорить о потерях и смерти, а не о памяти и жизни.

Но о потерях и смерти обычно говорят с теми, кому хотят довериться и открыться, а не с кем-то вроде меня. Кто-то вроде меня, – то есть едва знакомая девица, которой приходится объяснять мир и его законы, – может жить рядом с чужими тенями и трауром, придумывать свои истории о том, откуда они взялись, но вынуждена молчать. Просто потому что и тени, и траур принадлежат не ей.

Я ничего не знала о людях, в доме которых жила, кроме того, что мне разрешили узнать. Я выучила их повадки и привычки настолько, насколько могла, и даже умудрилась каким-то образом включить себя в их мир, не нарушая его баланса. Вряд ли что-то изменится послезавтра, когда я исчезну, думала я, разве что леди Тересия будет скучать за вязанием, потому что никто не станет читать ей вслух. Когда я сказала об этом Шамасу, он рассмеялся.

– Вы слишком недооцениваете себя, леди Лидделл, – сказал он. – И, кажется, я уже говорил об этом.

– Я просто не считаю себя исключительной.

– Это не равно тому, чтобы не верить в собственное значение. И мне видится в этом некоторое кокетство. Но мы отклоняемся от темы, – Шамас отпил кофе. – Попробую помочь вам разобраться с чужим прошлым, пока ваш разум не породил чудовищ. Знакомы ли вы с такой неприятной штукой, как заклятие безвестности?

Я помотала головой.

– Ну а вдруг, – развел руками Шамас. – Мало ли, какие еще книги насоветовала вам вредная птица. Заклятие безвестности, как вы, милая леди Лидделл, могли догадаться, стирает память.

Я фыркнула, он улыбнулся в ответ, но тут же снова стал серьезным.

– Все не так просто. Это заклятие убирает память не у кого-то, как чары забвения, а о ком-то. Понимаете разницу?

Я задумалась, моргнув пару раз и нахмурившись.

Я знала о чарах забвения и даже испытала их действие на себе, когда Кондор спрятал от меня воспоминания о чудовище, с которым я столкнулась на границе миров. Потом я выяснила, как работают эти чары: мой разум вытеснил конкретное событие куда-то в глубину памяти, превратил его в смутный проблеск неясных видений, которые приходили только во снах. Чем сильнее чары, тем глубже прячется воспоминание, тем сложнее его извлечь без вреда для субъекта, к которому волшебник применяет силу.

– К субъекту, ха-ха, – Шамас снова рассмеялся. – Вы становитесь слишком умной для чудес, леди Лидделл. Осторожнее с этим.

Я смутилась, поняв, что произнесла последнюю фразу вслух, как делала, пока сидела в библиотеке одна и пыталась учить то, чему потом должны были учить меня. Кто-то, кого я еще не знала.

– При заклинании безвестности субъект, если вам так удобнее, милая Мари, меняется. Оно не убаюкивает память кого-то одного. Оно стирает кого-то из мира и воспоминаний. Раз, – он махнул рукой в воздухе, словно выдергивал платок из рукава. – И нет человека.

Я еще раз моргнула – и поняла.

– Это должно быть… эм… очень сложно, – сказала я, нервно сглотнув.

Примерно так я, если верить Кондору и остальным, исчезла из своего мира – мир про меня забыл.

– Это невероятно сложно, – с серьезным видом кивнул Шамас. – И делается не по щелчку пальцев, как прочие фокусы. Чем сильнее влияние на мир…

– Тем больше затрата ресурса, тем выше концентрация, тем лучше должно быть понимание, что ты делаешь и для чего, – продолжила я зачем-то.

Шамас хмыкнул, как мне показалось, недовольно, но не стал ругать меня за то, что я его перебила.

– Именно, – сказал он. – Поэтому заклятие безвестности люди применяют редко. Слишком… редко возникает такая потребность, да и плата слишком высока. Проще заставить забыть о себе, чем о ком-то другом, –добавил он, глядя в сторону. – Но это люди. А кроме людей в этом мире еще много кто есть.

Шамас одним глотком допил оставшийся кофе и, потянувшись, словно разминал спину, поставил чашку на узкую деревянную полку, где стояла другая посуда. Кажется, грязная.