«Отреченное знание». Изучение маргинальной религиозности в XX и начале XXI века. Историко-аналитическое исследование

Мы уже можем понять презумпцию Бруно (давайте ограничим себя этимологическим смыслом этого слова): он утверждает, что сам и есть этот «живой мертвец», «этот человек, освободившийся от пределов человеческого рода». Он считает себя религиозным лидером, который, подобно святому Фоме, святому Павлу, Зороастру и т. д., открыл «печать печатей», который стал возлюбленным девственной богини, недостижимой Дианы. В таком контексте легко понять, почему инквизиция послала его на костер. Не мог ли он в принципе с помощью маленького чуда спасти себя? И не была ли мудрая и хитрая инквизиция уверена в том, что ему не удастся выполнить такое чудо? В каждом процессе над ведьмами, а я считаю случай Бруно именно таким, повторяется искушение Иисуса Христа, задается вопрос: не может ли подсудимый спасти себя? Конечно, один из глубочайших смыслов христианской истины заключается в том, что Иисус предается на волю Своего Отца, Который решает не спасать Его, а предать в жертву, чтобы искупить грехи человечества (felix culpa, quia tamen ac tantum meruit habere Redemptorem…). Не исключено, что Бруно предусматривал сожжение на костре как заключительный акт процесса, уже давно шедшего внутри него, — отвержение его человечества и переход в состояние божественности. Не свидетельствуют ли об этом его последние слова, которые всегда неверно истолковывались? «Maiori forsan cum timore sententiam in me fertis, quam ego accipiam» — «Кажется, что вы с большим страхом произносите приговор, чем я выслушиваю его»[771].

Иными словами, Бруно был уже мертв для этого мира и жил для иного мира языческих богов и богинь, который в его представлениях был смешан с историей христианства и современностью в единое противоречивое целое. Хотелось бы остановиться на этой интерпретации. Мы уже встречали исследования жизни Бруно и у Йейтс, и у последующих авторов, но, пожалуй, никто не претендовал на раскрытие внутреннего мира мага так, как сам Бруно осознавал его. Кулиану здесь фактически берет на себя смелость передавать мировоззрение Бруно не отвлеченно, как это принято в научном сообществе, а включенно, будто бы пережив вместе с Ноланцем его видения и осознав всю их важность для его жизни. Именно поэтому Кулиану не раз сокрушается о полном непонимании жизни и творчества Бруно потомками, сделавшими его символом демократии и свободы, каковым он никогда не являлся. Подобные рассуждения встречаем мы и у Йейтс[772], но британская исследовательница стремится показать чуждость и противоположность мысли и взглядов Бруно новой науке, Кулиану же сопереживает Бруно и его миру, противопоставляя его нововременному мировоззрению[773], и складывается ощущение, что в этой оппозиции сам Кулиану стоит на стороне Ноланца. Последнее замечание могло бы быть случайным и ошибочным, если бы не дальнейшие подтверждения догадки, которые мы находим в описании взглядов Джордано Бруно на магию.