Отрешенные люди

На околицу въехали уже затемно. Само село одной половиной улицы стояло на обрывистом берегу Тобола, а другой - на почтовом тракте. От последних домов шел съезд на реку, которая служила в зимнее время, когда морозы крепили лед, проезжей дорогой. И, несмотря на многочисленные повороты и бесконечные извивы реки, путники предпочитали ехать по руслу, нежели сквозь густые леса со снежными заносами.

Постоялый двор располагался на самом выезде, и пока они добрались до него, были облаяны едва ли не каждым цепным псом, попадающимся на пути. Изба для приезжих, срубленная из огромных в обхват бревен, имела ничуть не меньше как по шести окон с каждой стороны. Подле нее и в просторном, огороженном жердями дворе, стояли возы с поклажей, а под навесом переминались с ноги на ногу покрытые легким куржаком кони.

Как только их сани подъехали к возам, из темноты навстречу им шагнул здоровенный детина в бараньем тулупе с дубиной на плече. Он внимательно оглядел их мрачным цепким взглядом и, ни о чем не спросив, посторонился, давая дорогу.

- Караульный, - негромко проговорил вахмистр Серафимыч, вылез из саней, привязал лошадку к ближней от него жерди и направился к воротам, за коими находилась жилая изба, сквозь замерзшие окна которой пробивался тусклый свет. Он с силой постучал в калитку, чуть подождал и забарабанил вновь.

- Зря стукаешься, - раздался сзади хриплый голос караульного, - там нынче полная изба народу, не пустят, места совсем нет.

- Чего ж нам, здесь что ли замерзать?! - взвился Яшка. - Мы на государевой службе состоим, а не то что какое-то там суконное рыло.

- Откуда будете? - спросил, наклоняясь к Яшке, мрачный караульный. Чего-то мне твои повадки больно знакомы. Где-то встречались с тобой... Не припомню только вот...

- Мало ли где, - небрежно бросил в ответ Яшка, - меня по всей Сибири знают.

- С Ирбита мы, - дружелюбно сообщил Серафимыч, не прекращая барабанить в калитку.

Наконец на его стук вышел из избы хозяин постоялого двора и, чертыхаясь, поминая недобрым словом запоздалых гостей, заорал с крыльца:

- Кого там нелегкая принесла? Нету-ка места вовсе. Поезжайте дале, там через три версты деревня будет Липовка, в ней и заночуете, а ко мне никак нельзя, не продохнуть.

- Да ты думай, чего говоришь, - отвечал Серафимыч, - мы за день чуть не полсотни верст проехали, лошадь пристала совсем. Пусти, святых угодников ради, мы в уголке где пристроимся, в тягость не будем.

-- Еды совсем никакой не осталось, - продолжал отнекиваться хозяин.

-- Как-нибудь не помрем, лишь бы переночевать, - не сдавался

Серафимыч. - Да у нас с собой бочонок винишка доброго есть, угостим...

Видимо, этот довод несколько поколебал неуступчивого хозяина, и он недоверчиво крикнул через забор:

- Не шутишь?

- Какие тут шутки, - отвечал вахмистр, - вот он, бочонок, - и, подхватив его из саней, звонко шлепнул ладонью по донцу.

- Выпить - оно не грех, - чуть помедлив, хозяин приоткрыл калитку, внимательно оглядел приезжих, спросил, - сколь вас будет? Двое всего? Ладно, айдате за мной, авось, да уместитесь.

- А лошаденку куда пристроить? Не на улице же бросать, - взмолился Серафимыч.

- Позже распрягу ее и под навес поставлю, могу и овса подсыпать, коль винцо добрым окажется, пойдем, пойдем, - и отворил низкую дверь в избу.

Там и впрямь некуда было яблоку упасть: на лавках вдоль стен, на вместительной русской печи, стоящей посреди избы, даже на полу на каких-то овчинах, ветхом тряпье сидели и лежали люди. На большом столе возле окна стоял фонарь с огарком свечи, дававшей тусклый свет. В помещении витала нестерпимая духота от жарко натопленной печи и массы скопившихся человеческих тел; к тому же вонь от овчин, исподнего белья, портянок, сапог стояла такая, что хоть нос тряпкой затыкай. Путники, собравшиеся на постоялом дворе, уже приготовились ко сну и сейчас, позевывая и почесываясь, неприязненно глядели на вновь вошедших.

- Спаси Господь, - низко поклонился с порога Серафимыч, - счастливо вечерять честному народу. Просим прощения, что потревожили постояльцев, - и снова низко поклонился.

Лишь Яшка, стоявший позади него, не проронил ни слова и даже шапку не снял с головы, а только презрительно морщил нос. Кто-то из дальнего угла заворчал на хозяина, мол, и так ногу поставить некуда, а он еще двоих притащил. Но в это время отворилась дверь, впустив клубы морозного воздуха, и на пороге показался караульный все с той же дубиной в руках. Он бесцеремонно ткнул Яшку Ерофеича в грудь и проговорил:

- А вот и признал я тебя, аспида, - и с этими словами замахнулся на него дубиной.

Яшка успел увернуться, кинулся через чьи-то ноги в середину комнаты, запнулся, упал, зацепил стол, перевернув при том фонарь, свеча погасла, и в полной темноте, перекрывая возмущенные крики и вопли собравшихся, явственно слышался рев караульного:

- Убью гада! Вспомнил я тебя! Вспомнил!

Если бы не темнота, то он наверняка бы размозжил Яшке голову, но тот успел на ощупь пробраться за печь и там притаился. Лишь вахмистр Серафимыч, которого в темноте зацепил караульный своей дубиной, жалобно причитал и всхлипывал: