Отряд

— Стоп, стоп, — нахмурился Велга. — Что-то вы путаете, дорогой хозяин, уж извините, конечно. Как ваш отец мог погибнуть в бою восемнадцатого июня, когда война с фашистской Германией началась только двадцать второго июня тысяча девятьсот сорок первого года, то есть через четыре дня после восемнадцатого?

— Молодые люди! — выпрямился на стуле Степан Трофимович. — Знал я, конечно, что молодежь нынче необразованная, но чтобы настолько… Запомните раз и навсегда. Фашистская Германия напала на Советский Союз в ночь с девятнадцатого на двадцатое мая одна тысяча девятьсот сорок первого года. И я это знаю так же верно, как то, что меня зовут Степаном Трофимовичем Громовым и мне восемьдесят лет.

— Ни хрена себе! — почесал в затылке Стихарь. — Эй, Руди, ты хоть что-нибудь понимаешь?

— Я ничего не понимаю, — откликнулся пулеметчик, — но зато знаю. А знаю я то же, что и ты, а именно: наш многоуважаемый хозяин ошибается. Я уважаю его возраст, а особенно то, как он для этого самого возраста сохранился, но я сам лично переправлялся через Буг двадцать второго числа и запомню этот день на всю жизнь. У нас тогда две трети взвода под этой вашей Брестской крепостью полегло, а еще через четыре дня меня первый раз ранило. Такое не забудешь.

— Что за бред вы несете, юноша?! — рявкнул Степан Трофимович. — Вас же тогда на свете не было! О, господи, воля твоя… Или я с ума схожу, или тут что-то… Юра, ну хоть вы подтвердите!

Юрий Алексеевич, который с хмурым недоумением переводил взгляд с одного спорщика на другого, медленно кивнул своей массивной головой.

— Степан Трофимович прав, — произнес он. — Великая Отечественная война действительно началась в ночь на двадцатое мая тысяча девятьсот сорок первого года, и сей непреложный факт вызывает во мне большое беспокойство.

— Почему? — с напускным спокойствием осведомился Дитц.

— Потому что я отчего-то верю, что для вас война началась двадцать… какого вы говорите?

— Второго, — буркнул Вешняк.

— Да. Двадцать второго июня.

— Я никогда не работал в Генштабе, — задумчиво сказал Дитц, — но у меня там работал один знакомый. Мы с ним как-то здорово нарезались коньяку в сентябре сорок второго года, когда я как раз был в отпуске. Это был мой последний отпуск в Германии, после чего я предпочитал отходить от передовой в польском Львове…

— Львов — русский город, — безапелляционно заявил Велга. — Исторически.

— Не будем спорить, Саша, — великодушно махнул рукой Хельмут. — Пусть будет русский, мне без разницы. Дело не в этом, а в том, что этот мой знакомый по глубокой пьянке рассказывал, что фюрер действительно планировал начать войну в мае, по-моему, как раз двадцатого. Я сейчас точно не помню, потому как тоже тогда изрядно нагрузился. Помешали начать войну в мае различные обстоятельства, а знакомый мой, помнится, все пытался мне доказать, что если бы не перенос начала войны с Россией на июнь, то мы бы взяли Москву.

— Какая херня! — заявил Стихарь. — Никогда бы вы ее не взяли!

— Кто знает… — пожал плечами Дитц. — Наполеон же взял.

— Не взял, а мы сами ее отдали!

— Ладно, не в этом, повторяю, дело. Это я так просто вспомнил, к слову. Этот мой знакомый никогда не бывал на передовой, и я, помнится, тоже тогда психанул и заявил ему, что дело не во времени начала вторжения, а в правильно выбранной стратегии, тактике и бесперебойном материально-техническом снабжении войск. В общем, чуть до драки дело не дошло, и он, если бы не был в стельку пьян, думаю, наутро наверняка бы на меня донес. Впрочем, через пару дней я уже снова был на фронте. А дальше фронта…

— Не пошлют, — заключил Велга.

— Именно.

Во время всего этого разговора Степан Трофимович сидел с приоткрытым ртом и выражением совершенного обалдения на лице, которое делало его похожим на рано постаревшего мальчишку.

— Успокойтесь, дорогой хозяин, — сказал ему Юрий Алексеевич. — Не надо так волноваться, вы не сошли с ума. Наши друзья действительно воевали в Великой Отечественной войне по разные стороны линии фронта. Господа, — обратился он к Велге и Дитцу, которые сидели рядом, — позвольте я вкратце изложу Степану Трофимовичу вашу историю? Вам наверняка ее уже надоело рассказывать. А если что не так скажу, вы меня поправите.

— Валяйте, — милостиво кивнул Дитц, — но учтите, что лично я все равно ни черта не понимаю.

— По-моему, господин обер-лейтенант, — тихо, но так, что услышали все, сказал Карл Хейниц, — это другая Земля.

— Другая… что ты имеешь в виду?

— Я давно хотел сказать, да все сомневался, а теперь вижу, что сомневался зря. Созвездия здесь чуть-чуть другие, чем у нас. Другая конфигурация. Это почти незаметно, но в этом «почти» все и дело. Я хорошо знаю звездное небо и заметил разницу.

— А по-моему, — встрял Валерка, — нормальные созвездия.

— Нет, — покачал головой ефрейтор, — ты плохо смотрел. А тут еще эти несовпадения по датам… Есть такая безумная теория — теория множественности измерений.

— Скорее это гипотеза, а не теория, — поправил Холод.