Отряд

Не говоря уже о том, что во время своего бунта ребята касались его руками. Вдыхали воздух, который он выдыхал в порывах тошнотворного страха. Возможно, он даже плюнул в них. Господи, неужели он действительно плюнул в мальчиков?

Часть его – огромная часть – была не против остаться в шкафу. Возможно, не годится он в командиры. Его парализовал голод – это факт. Тим все время чуял доносившийся откуда-то запах сахарной ваты. Он безудержно моргал глазами. Ему постоянно слышался голос умершей шесть лет назад матери, которая звала ужинать: «Тимми, похлебка готова!»

«Есть», – произнес смешной, писклявый голосок. Это был не HAL и не тот, второй. Новый был совсем иным – хитрым и настойчивым, будто скребущиеся в голове крысята.

«Но здесь нечего съесть», – ответил он голосу.

«Всегда есть что поесть, глупый».

Крысята всё копошились и копошились, скоро они вцепятся в его мягкий мозг и процарапают кости черепа. Тим представил, как тот разбухает от живых существ, которые копошатся под скальпом и волосами. Кожа лопается с треском гнилой обивки, и оттуда выплескивается поток безволосых розовых, скользких от крови и сероватых комочков мозга крысенышей. С пронзительным писком они неуклюже скользят по его лицу, мимо немигающих глаз, натыкаясь на его губы, растянутые в пустой улыбке.

«Ладно, – ответил он надоедливому голоску. – Но что же мне съесть?

«О, что угодно, – с холодной рассудительностью сказал тот. – Любую старую вещь, какую найдешь».

Шкаф был оклеен обоями. Кто, черт возьми, оклеивает шкафы? Бумага облезала лохмотьями. Тим потянул пальцами один из завитков. Тот оторвался от стены с приятным звуком расстегивающейся молнии.

Тим положил полоску обоев на язык. Старый клей был слегка сладковатым. Тим жадно сглотнул.

«Восхитительно, – произнес голос. – Просто восхитительно. А теперь съешь еще».

Тим сделал, как велел голос.

Отрывал и ел, отрывал и ел.

Забавному голоску было легко повиноваться. Он не просил многого, а то, что просил, было несложно исполнить.

Просто есть.

И есть.

И есть.

По другую сторону двери примостилось чье-то тело. Тим облизал изрезанные бумагой губы опухшим и липким от клея языком. А затем прошептал:

– Макс? Это ты?

Молчание.

– Ньют? Эфраим?

Тихо и глумливо зазвучала песенка:

Никто меня не любит,
Никто не уважает,
Пойду я на болото,
Нае-е-емся червячко-о-ов.

Певший затыкал пространство между дверью и полом.

«Шелли?»

Драгоценная полоска света исчезала.

– Нет, – простонал Тим. – Что же ты делаешь? Нет, пожалуйста, нет, пожалуйста, не надо…

Он просунул пальцы под дверь, чтобы оттолкнуть преграду, но встретил сопротивление. Затем раздался треск клейкой ленты, которую отрывали от рулона. Последние жалкие остатки света, проникавшего под дверь, пропали окончательно. Тим погрузился в полную темноту.

Он открыл рот, чтобы умолять вернуть свет. Ради бога, это ведь единственное, что у него оставалось. Детская мольба замерла на его губах. Где-то внутри – однако не слишком глубоко – он почувствовал настойчивое шевеление. Тим щелкнул зубами.

«ЕСТЬ».

Голос уже не был таким тонким и смешным.

Тим подчинился. И, сам того не сознавая, тихо заплакал.

18

ШЕЛЛИ ВЕРНУЛ клейкую ленту обратно в кухонный шкафчик. Сердце у мальчика билось немного тяжелее обычного. Глаза его пылали и слезились от смутного возбуждения. Из шкафа доносились слабые мольбы скаут-мастера.

Шелли изо всех сил старался не рассмеяться. Не из-за просьб скаут-мастера – на самом деле Шелли ничего не находил смешным. Никогда.

Он дышал сквозь пропитанную алкоголем марлю, закрывавшую ему рот и нос. Шелли прекрасно понимал всю опасность – он практически видел микроскопические яйца под ободком бутылки виски, той самой, из которой Кент пил прошлой ночью. Видел яйца, парившие в прохладном воздухе над грудью мертвеца. Его это не пугало. Пожалуй, даже возбуждало.

Шелли взглянул на дело своих рук. Он засунул под дверцу шкафа два кухонных полотенца и приклеил их лентой. Теперь у скаут-мастера вообще не было света. Если бы ребята спросили, зачем он это сделал, у Шелли уже было оправдание: он услышал судорожный кашель и закупорил скаут-мастера, чтобы тот всех не перезаражал.

Шелли приоткрыл дверь хижины и тихонько выскользнул наружу. Тонкая полоска золотистого света подчеркивала горизонт. Остальные все еще спали вокруг костра.

Шелли обогнул хижину и наткнулся на паутину, висевшую между стеной и навесом, – замысловатое шестиугольное кружево, увешанное бусинками утренней росы.

Он принялся теребить тонкую паутинку в центре сети, словно играя на самой хрупкой в мире гитаре. В отверстии бревна показался паук. Его высунувшиеся из дыры лапки выглядели как прижатые друг к другу спицы сложенного зонта. А потом он распустился инопланетным цветком.

Паук оказался большим. Похожее на бубенчик тело размером с «Тик-Так» напоминало цветом вареные субпродукты, которыми мать Шелли кормила их пса, Сегуна. Паук проворно карабкался по своей паутине. Он принял осторожные прикосновения мальчика за попавшее в сеть насекомое.