Отрочество 2

— Вы уж, голубчик, поберегитесь, — попросил на прощание Оттон Маркович, — раны у вас из тех, что с одинаковым успехом могут как зажить за неделю, оставив незначительные шрамы, так и воспалиться, уложив вас на койку на долгие недели.

— Постараюсь, — отвечаю с некоторой неуверенностью, на што медик только вздыхает, скорбно поджав губы.

Раскланявшись с Гучковым, сажусь в присланное авто, и Чортушко, вопреки своему обыкновению, весьма деликатно доставляет меня на аэродром. Рассказав ещё раз подробности боя, падения и своих впечатлений, даю разрешение на полёты.

— Но! — подняв палец, разом затыкаю оглушительный рёв, — без какой-либо нагрузки! Это ясно!

— Прослежу, — обещает брат, обведя взглядом курсантов, и через несколько минут начинается подготовка к психической атаке. Проводив взглядом поочерёдно взлетевших курсантов, я сел разбираться с документацией. Не люблю… но надо!

Вечером уже, послонявшись по аэродрому и не находя себе места, вернулся в свою палатку, и взяв из футляра аккордеон, начал наигрывать всякое, поглядывая на деловитую суету.

А потом как-то само… пальцы пробежали по кнопкам, и…

— Когда мы были на войне[84],
Когда мы были на войне,
Там каждый думал о своей
Любимой или о жене.
Там каждый думал о своей
Любимой или о жене.

Даже дядя Гиляй, соскочивший с коня, так и встал рядышком, держа его под уздцы и поглаживая по бархатистой шее. Работа на аэродроме замедлилась, а из моей души лилась песня…

— И я, конечно, думать мог,
И я, конечно, думать мог,
Когда на трубочку глядел,
На голубой ее дымок.
Когда на трубочку глядел,
На голубой ее дымок.

Как ты когда-то мне лгала,
Как ты когда-то мне лгала,
Что сердце девичье свое
Давно другому отдала.
Что сердце девичье свое
Давно другому отдала.

Но я не думал ни о чем,
Но я не думал ни о чем,
Я только трубочку курил
С турецким горьким табачком.
Я только трубочку курил
С турецким горьким табачком.

Я только верной пули жду,
Я только верной пули жду,
Чтоб усмирить печаль свою
И чтоб пресечь нашу вражду.
Чтоб усмирить печаль свою
И чтоб пресечь нашу вражду.

Когда мы будем на войне,
Когда мы будем на войне,
Навстречу пулям полечу
На вороном своем коне.
Навстречу пулям полечу
На вороном своем коне.

Но видно смерть не для меня,
Но видно смерть не для меня.
И снова конь мой вороной
Меня выносит из огня.
И снова конь мой вороной
Меня выносит из огня.

— Да, — после длинного молчания сказал Владимир Алексеевич, будто вспомнивший што-то давнее, да не донца подзабытое, не зажившее толком, — так и было. Всё так… всё…

Нащупав в кармане трубочку, он принялся было искать кисет, но будто очнулся.

— Да! Я што прискакал-то! Британцы эвакуацию начали!

Эпилог

Откинувшись блаженно в кресле и полуприкрыв глаза, Сергей Александрович слушал, как молодые офицеры ангельскими голосами выводили один из любимых его цыганских романсов, исполняя женские партии. Подражая цыганкам, они поводили плечами, и аксельбанты на их грудях подрагивали. Это можно было бы принять за далеко зашедшую шутку дурного пошиба, но ревнивые взгляды, которые они бросали друг на друга[85], смутили бы и самого твердолобого человека.

Немолодой казачий генерал, сидящий по левую руку от Великого Князя, глядел на это с выражением величайшего изумления, кусая желтоватыми старческими зубами дряблую нижнюю губу, да беззвучно вдыхая полной грудью — так, будто ему не хватало воздуха. Время от времени он спохватывался, цепляя на лицо верноподданническое выражение и делая уставные глаза, но хватало его ненадолго.

Провинциальный служака плохо понимал суть происходящего, оглядываясь то и дело вопросительно на искушенных светской жизнью генералов Московского гарнизона, но те сидели с видом самым невозмутимым и привычным. Старый вояка спохватывался и снова цеплял на лицо уставное выражение, но сползало оно почти тотчас, уступая место изумлению и непониманию.

Романс закончился, и Великий Князь, выпрямившись в кресле, обвёл присутствующих блаженным взглядом человека, находящегося в раю. Встав, он с лёгкой улыбкой кивнул генералам, как бы прося подождать немного, и направился к хору.