Отрочество (СИ)

«— Ни Богу свечка, ни чорту кочерга, — окинув взглядом постылую супругу, скривился справный мужик Иван Карпыч, — ни по мущщинской надобности не годна, ни по хозяйству толком. Так только, зряшно небо коптит да хлеб жуёт»

Сдавленно охнув, женщина прижала руку к подрёберью, и остановилась ненадолго, поджав старушечий рот, отчево в груди супруга вновь разгорелось тлеющее раздражение. Ишь, болеть вздумала! Работать надобно! Работать!

Ить денежки легко растранжирить — дунь, и нету. Известное дело, бабы! Только начни, и оно так и пойдёт — на дохтура, да на комнатку не в сыром подвале, еду получше. Ишь!

Аксинья вон на консервном заводе работает, и помалкивает. Все денежки в семью несёт, в кубышку! Поначалу невеститься вздумала, прихорашиваться, но он её быстро поучил.

Роток на замок, глаза долу, знает теперича своё место девка! Потому как учить надо! Известное дело — бей бабу молотом, будет баба золотом.

Он, Иван Карпыч, справный мужик, и выйдет ещё в люди! Да так выйдет, што все заговорят! Денежки-то вот они, в жилетке.

В крохотной подвальной каморке, освещаемой сейчас только тусклым светом из грязного окошка под самым потолком, всё близко. Привстав, он похлопав по жилетке с червонцами, снятой с вечера по случаю липкой жары.

Плотная ткань, набитая монетами до полной кольчужности, дырявой тряпочкой упала на бетонный пол.

— Господи, — засуетился мужик, охлопывая жилетку, — господи…

Вцепившись большими руками в давно не стриженные волосы, он завыл волком, исказив лицо.

— Аксинья… сука… — он встал, страшно щерясь, — не бить просила? Кровиночку? Вот кровиночка твоя, вот!

Дырявая ткань хлестнула женщине по лицу, а следом полетел тяжёлый кулак. Справный мужик Иван Карпыч вколачивал в тело опостылевшей супруги кулаки, а потом и ноги, вбивая в тело несбывшиеся надежды.

***

Подходя к Столешникову переулку, Антон Павлович заслышал приближающиеся звуки аккордеона, доносящиеся откуда-то…

… сверху!? С крыши?!

— А за окошком месяц май, месяц май, месяц май[63]

,А в белой чашке черный чай, черный чай, черный чай,
А в трактире мужички, мужички, мужички,
А по брусчатке каблучки, каблучки, каблучки.

Удивительно сильный и красивый голос, который не портила даже лёгкая хрипотца. Знакомый голос.

— Так это, — улыбаясь в полуседую бороду, объяснил опирающийся на метлу дворник, заметив оторопь Чехова — воспитанник Гиляровских, известный нарушитель спокойствия!

— Зацокал в сквере соловей, как шальной, как шальной,
Сосед-полковник третий день сам не свой как больной,
Она не хочет, вот беда, выходить за него,
А он мужчина хоть куда, он служил у Гурко[64]

!

— Вот шельмец! — дворник, не скрываясь уже, улыбался, с удовольствием слушая необычный концерт. Несколько прохожих, остановившись, задрали головы, и с улыбками смотрели на паренька с аккордеоном. Вышла во двор служанка, остановились играющие дети, задрав головы.

— Орут под окнами коты день и ночь, день и ночь,
От ихней сладкой маеты по утру теплый дождь,
Весной простуженный объят город мой, город мой
И ветры весело галдят над рекой, над Москвой.

А в чашке чай давно остыл, в трубке нет табака.
А на душе от слов и рифм перебор, перебор.
Ведь по асфальту каблучки, ведь здесь орет месяц май,
Ведь здесь коты и мужички, приезжай, приезжай.
Ведь по брусчатке каблучки ведь здесь орет месяц май,
Я подарю тебе Москву, поскорей приезжай!