Отрочество (СИ)

Несколько раз тыкнув окованный железом конец трости в глину, отчищая от крови и шерсти, с некоторым сомнением косясь в сторону скулящих собак. Добить? Да ну их! Свои сожрут.

Вышел наконец на Малую Живодёрка. Грязная, вонючая, извилистая, местами узкая до неприличия, с нависающими над дорогой глухими высоченными заборами, за которыми скрываются самые неказистые, убогие домишки. Часто в два-три поверха, но непременно почему-то покосившиеся, сколоченные из самых дрянных брёвен, штоб не так жалко было, когда красный петух по постройкам скакать начинает. А оно ить частенько бывает, ох и частенько!

Другое дело, што даже если новьё, то сразу — покосившееся! Это как?! А вот исторически сложилось, будто уговор негласный промеж обитателей здешних.

Прохожих, несмотря на белый день, почти нет, а встреченные норовят прошмыгнуть крысками помоешными, воротя лицо или пряча ево в ворот худой одёжки. Местный, так сказать, колорит.

Притон на притоне! Беглые из Сибири, варнаки, вечно пьяные проститутки, скупщики краденого, содержатели притонов для морфинистов и опиумокурильщиков, и Бог весть, кто ещё. Каждой твари… нда, твари редкостные. Хитровка даже почище будет.

Не мёд и мёд, но в основном обычные крестьяне, на заработки приехавшие, да шелуполнь мелкая, навроде нищей братии.

А в сторонку чуть не на полсотни метров всево напрямки, так и вполне себе приличные люди живут, чуть ли и не князья. Полсотни метров дальше, и снова шваль распоследняя. Москва!

Такая себе пестрота.

Покружившись под подозрительными взглядами, и отбившись пару раз от собак, норовящих самым подлым образом цапнуть из засады за щиколотку, уткнулся таки в домик с хитрым образом белёным забором — слева направо да, потом просто гнилые доски крест-накрест, и снова белёнка. Вроде он…

Набалдашником трости только коснулся гнилья, как калитка и отворилась, будто звонок электрический проведён. Рожа одноглазая в улыбке такой расплылась, што не был бы привычен к таким на Хитровке ещё, так только волосья дыбом, да бегом с подмоченными штанами.

— Проходи! — а сам так сипит, будто горло ему когда-то резали, да недорезали. Ан нет! Удавка.

Ну хрен редьки…

Я нож в рукаве проверил, да и нырь туда. Крылечко ветхое, дверь низенькая, домик самый убогий, даже и без резьбы на ставенках, што вовсе уж позорище несусветное. Мужички востроглазые в горнице, в картишки себе перекидываются.

И без внимания! Как так и надо, што люди по дому шарятся.

Провожатый мой нырь в подпол! И рукой оттудова. Я щза ним, а там ход подземный. Лаз скорее даже, трёхпогибельный, досками дрянными околоченный наподобие короба.

Провожатый мой привышно так согнулся, и руками чуть не до земли, будто даже и касаясь иногда. Шустро! Обезьяна чистая.

Пошли кружить. Туды, сюды… Минут десять, никак не меньше. Ход подземный сперва, потом в сараюшке каком-то вынурнули, другими сараюшками огороженном. Потом опять да сызнова.

Ну да хитрость старая, известная! Вроде как всем всё известно, а пальцем ткнуть не так-то просто. Придёшь, а хозяин домика с самыми честными глазами крестится, охает и уверяет, што вот ни в жисть…

Полноценная же облава полка потребует, да и то — мало! Ходы все эти ещё и в овраги ведут, да и бог весть, куда ещё. Москва-то, она старый город, под землёй как бы не побольше, чем на верху.

Провожатый мой остановился у проёма, ковром занавешенного, да и руками туда указывает.

Шаг… большая горница без окон, и ковры, ковры, ковры… Один на другом, слоями и наслоениями археологическими. Клопяное место, ну да куда деваться?

А морды лиц такие себе, не все и знакомы. Лещ сидит, всё такой же полноватый дедушка из отставных приказчиков по виду. Счетовод Окунь. Сом, который скупкой краденого занимается, чуть не один из самых-разсамых. Эти даже и не изменились почти. Так только, постарели чутка, но по глазам видно, што прыти не утратили. Такие себе глаза, уверенные.

А вот Карп, беглый с Сибири, волосы отрастил, но в остальном похужел, и сильно. Лицо мучнистое стало, белёсое, будто и вовсе на свет белый не выходит, ночами безлунными разве што. И в глазах такое, что — да гори оно всё синим пламенем! Даже и сама жизнь будто обрыдла.

Жарко и душно, пахнет пылью и табаком, потом и давно истлевшими травами от насекомых.

Налегке все сидят, в штанах только, да рубахах, пропотелых уже подмышками. Обувь скинули, сидят с босыми ногами, мозолистыми и когтистыми.

— Гвоздём зови, — скупо представился незнакомый иван, оглядывая меня с хорошо скрываемым любопытством. Сам он такой весь… средний! Средний рост, среднее телосложение, среднее лицо… Только глаза колючие, злые. Нехорошие. Палаческие.

— Жбан, — скупо представился высокий худой мужчина, перекатывая в руке полированные деревянные шары. А кисть такая, будто у фехтмейстера старого. Запястье не так штобы и широкое, но как крутанёт шарик, так только жилочки идут волной. Такой если поздоровкается, так небось и биндюжнику руку раздробит!

— Егор, — и улыбаюсь, вежественно так, одними уголками губ.

— Он же Конёк, — щурится на меня Жбан, — он же Шломо, он же Еврейский Зять.

— Подрабатываешь? — сощурился я на нево.