Отрочество

— Смотрите же! — недоверчиво и грозно повторил Даня.

— Да уж ладно…

Ушли.

Оставшись один, Даня занялся своим прерванным скучным занятием, а именно: продолжал с досадой ждать Сашу.

Время шло. Утро сменилось днем. День склонился к вечеру. Даня принимал лекарства, ел блинчики с вареньем, рисовал на обоях ногтем треугольники… И ждал, ждал, ждал…

Эх!.. Радость, которую он испытал бы, увидев сейчас Сашу, и быстрое прощение, которое готов был ему подарить, превращались по мере того, как двигалась вперед часовая стрелка, в недоверие, сомнение и горечь.

Пятый час…

— Ну что? — сказала мать, глядя на воспаленное лицо сына. — Тебе нездоровится?

Казалось, она одна сочувствовала ему. Лицо у нее было встревоженное, печальное.

— Здоровится! — ответил он гулким басом из-под одеяла, под которое забился с головой.

Глава VI

У Петровских всегда встречали Новый год семьей, но никогда не встречали его одни.

На этот раз под самый Новый год к Сашиному отцу, Николаю Ивановичу Петровскому, приехал его школьный приятель. Его руки спокойно лежали на скатерти, а из-под широких, густых бровей поблескивали веселые глаза.

— Да, да… — говорил этот человек, которого звали Василием Иннокентьевичем. — Да, да… — говорил он, поглядывая на Галину Андреевну и красивого мальчика, сидящего по правую ее руку.

Он не знал о том, что у Николая Ивановича есть сын. Тот никогда об этом и словом не обмолвился. А между тем мальчонка не гриб, чтобы, взявшись невесть откуда, уютно пристроиться за новогодним столом, по правую руку матери. И веселые, наблюдательные глаза гостя искали глаз Николая Ивановича.

Что они хотели сказать друг другу — глаза старых товарищей? О чем хотели спросить?

Их детство было далеко позади, и на них обоих вовсе не было похоже, чтобы они особенно часто вспоминали свое детство. Они были не из тех людей, которым свойственно предаваться нежным и неопределенным воспоминаниям о чем-то далеком, незначительном и милом, ну, скажем, о том, как двадцать пять лет назад в какой-то весенний день шел дождик и оба они прятались от дождика под деревом.

Нет, не такие это были люди, чтобы помнить о дождике, который шел много лет назад. Их взгляд говорил о другом. Он говорил: «Приятно повидаться, дружище!» и «Вот так-то она идет, наша жизнь!» И вдруг Василий Иннокентьевич встал, вышел быстрым шагом в переднюю и принес оттуда какой-то продолговатый пакет.

— Новогодний подарок! — сказал Василий Иннокентьевич и положил пакет на стол перед Галиной Андреевной.

— Пшенка! — воскликнула Галина Андреевна.

— Пшенка! — как эхо, повторил Саша, и две руки — рука Галины Андреевны и рука мальчика — одновременно потянулись к пакету.

В пакете было несколько початков кукурузы. Обыкновенных початков, но такой величины, с такими крупными зернами, словно они созрели на полях в стране великанов.

Зерна были цветные — лиловые, зеленые и желтые, и казалось, что это они нарочно окрашены так для Нового года.

Освобожденные от своих льняных волокон, похожих на мягкие зеленоватые волосы, освобожденные от оболочки плотных листьев, упруго обхватывавших когда-то их продолговатые и тяжелые головы, они лежали тут, словно только для того и проделали свой долгий путь с Украины на север, чтобы лечь в Ленинграде на праздничный новогодний стол.

— Однако, двенадцатый час, — улыбаясь и поглядывая то на початки, то на задумавшуюся о чем-то Галину Андреевну, сказал Николай Иванович.

И, шумно отодвинув стул, он пошел своей деловитой, докторской походкой к стоявшей в углу елке. Достав спички, Николай Иванович стал зажигать свечи, тихонько напевая себе под нос увертюру из «Руслана и Людмилы».

— Свечка валится. Осторожно, — советовал от стола Василий Иннокентьевич.

Слух и вокальные способности Николая Ивановича служили предметом постоянных шуток в семье. И теперь Галина Андреевна и Саша переглядывались, боясь вспугнуть Николая Ивановича и прекратить его соло у елки. Но тот ничего, казалось, не замечал и все продолжал петь, энергично потирая руки и щуря глаза под стеклами пенсне.

Трудно было поверить, глядя на него вот так, со стороны, что Николай Иванович считается грозой клиники, что все боятся его острого слова и что не дальше как нынче утром он обходил хирургические палаты, сопровождаемый, точно комета — хвостом, робко шепчущимися за его спиной студентами.

Свечи, зажженные уверенной рукой одного из искуснейших хирургов города, засветились на елке. Вспыхнули искры золотого дождя, закачались от тепла на ветках цветные стеклянные шары. Задвигались по стенам живые лохматые тени колючих еловых ветвей.

В комнате стало как-то особенно празднично.

— Коля! — вдруг тихо позвал из коридора незаметно улизнувший Саша.

— Что тебе? — спросил Николай Иванович выходя.