Отрочество

— Да-да, очень темная, — с готовностью согласился Даня. — И раньше даже все время горела синяя лампочка, а теперь уже горит обыкновенная, но ее отчего-то зажигают только по ночам… Да садись, Лида, что же ты не садишься?

Она села рядом на стул, и его обдало запахом свежести, мороза и улицы. Истомившийся одиночеством, укорами совести и недовольством собой, до чего же он обрадовался ей!

Теперь он видел ее красную шапочку, ее праздничное шерстяное платье и белый воротник, широко ложившийся на плечи.

— Понимаешь, наши девочки достали для тебя патефон и пластинки. Пластинки не особенные, но все-таки… И потом, мы еще достали репродукции из Русского музея. Но все у Таньки, а они пошли на кросс… — И вдруг она добавила лукаво: — А мне тебя развлечь совершенно нечем. Я боюсь, что ты соскучишься, а Саша так просил…

— Не говори мне, пожалуйста, о нем! — перебил Даня сурово.

Она не ответила, но мальчик увидел, как удивленно расширились ее светлые глаза, повернутые в сторону окошка.

— По-че-му? — сказала она медленно.

Он уткнулся в подушку лицом. Так он лежал долго.

— Но почему же? Почему? Даня…

Робко, словно неточно зная дорогу, потянулась вперед рука девочки и легла рядом с его головой на подушку: было ясно, товарищ страдает…

— Вы поссорились?

Он молчал.

— Но ведь это же глупо! — сердито сказала она. — Вот у нас с Танькой… Ну ладно, в общем, папа нас помирил, потому что это глупо… Но я, конечно, понимаю… — голос у нее смягчился, — я все, все понимаю… В тот день, когда мы были в ссоре, я места себе найти не могла. Я даже почему-то не могла разговаривать с другими девочками — все не то: не Танька и не Танька! Ну, а потом мы помирились. Знаешь, по-моему дружба — это верность, верность и верность, и если дружить, так уж дружить, а если нет, так не дружить… А если уж начали дружить…

Она запуталась.

— Лида, — перебил он ее с таким выражением глубокого горя в голосе, что у нее сжалось сердце, — я тоже думал, что если уж дружить, так дружить, и все такое… А Саша…

— Но ведь он же был у меня тридцать первого вечером… — она сосчитала по пальцам, — всего четыре дня назад. Он мне сам сказал, что ты болен, что ты его лучший друг и на коньках очень здорово бегаешь, и все такое… Он даже моего адреса не знал и разыскал его у какого-то дворника.

Даня слушал, полуоткрыв рот.

И вдруг он крикнул:

— Когда?

Она испугалась.

— Когда он приходил?

— Тридцать первого, — повторила Лида. — Ну… ну, в общем, под Новый год.

— Лида!.. — Он так и подскочил на постели. — Тридцать первого? Какая же я свинья!.. Лида, Лида, зажги свет! Вон там выключатель…

Она повернула выключатель. Вспыхнула лампа под розовым абажуром. Лида увидела его испуганное и счастливое лицо.

— Лида, вон там в шкафу мои башмаки. Я должен сейчас же, сию минуту… Немедленно!.. Сашка!.. Сейчас же…

— Не пущу! — ответила она строго. — Ты с ума сошел, у тебя температура! И никаких башмаков я тебе, конечно, не дам.

— Тогда я побегу босой! — завопил Даня. — Лида, родная, голубушка, вон там… ну, в нижнем отделении… скорей!

— Не путцу!..

Однако, зараженная его волнением, она уже извлекла из шкафа валенки, понимая всем сердцем, что происходит что-то важное и Даню нельзя удержать. Вслед за валенками потянулся по полу материнский халат, упавший с вешалки, белая блузка, галстук, ремешок…

Она поставила валенки перед оттоманкой и быстро вышла из комнаты.

Когда она вернулась, он стоял посреди раскиданных вещей уже одетый, в больших, отцовских валенках.

Поверх костюма она насильно напялила на него материнский теплый халат и подпоясала его отцовским ремешком. В передней она старательно повязала ему горло шарфом, а уши (под шапкой) — своей шерстяной косынкой. Он ничего не замечал.

Они вышли из дому, оставив дверь комнаты раскрытой настежь, а вещи — раскиданными по полу.

Они шли по улице, и он держал ее за руку, изо всех сил сжимая ее тоненькие пальцы:

— Лида, Лида…

— Разговаривай в воротник, — строго сказала она.

Он замолчал, но обдал ее таким счастливым, таким ликующим светом глаз из-под шапки, которую она нахлобучила ему чуть ли не на нос!

Вот наконец и Сашина парадная.

— Лида… — сказал он, прощаясь, и протянул к ней обе руки… — Нет, ты не знаешь, ты не понимаешь…

Они посмотрели друг другу в глаза.

Он стиснул изо всех сил ее руку:

— Лида, ну, в общем, ты, ты… В общем, ты замечательный, ты чуткий человек! Ты такой, такой товарищ… — И, не найдя нужных слов, тех единственных, которых искал, захлебнулся и вдруг, круто повернувшись, побежал вверх по лестнице к Саше.

Она осталась на улице одна. Шел снег. Лида протянула вперед ладонь в варежке, и на варежку упало несколько снежинок.

Она шла по скверу Софьи Перовской, задумчиво глядя на белую землю.

И вдруг, не выдержав тяжести счастья, девочка присела на скамью. Не чувствуя холода, она глядела на пелену косого снега. Где-то зажглось окошко, и снег заиграл в светлом луче, разбрызгивая вокруг себя жгучие лиловые искры.

Эх! Кто бы знал, кто бы мог понять, какое это счастье сделать счастливым другого, и до чего же это здорово оказаться… ну да, ну, в общем… чутким человеком!..

Глава IX